Черт, как все-таки приятно убедиться, что мальчишка, сидящий напротив - стриженный под ежик, упакованный в джинсы и кожанку, глазастый, тонколицый, как принц, - что все-таки это не мальчик, а девочка. Мою радость поймет только такой же закоренелый бабник, как я.
Ее выдало и лицо, и глаза, и пластика тела. Черт, а она ведь красавица. Вот без дураков. Настоящий подарок природы и... и ума.
Называйте это как хотите, но то, что светится в глазах, в лице и во всем человеке, - то, что называют обаянием, харизмой, изюминкой и другими словами, то, без чего не бывает настоящей красоты, а бывает только смазливость, - я называю это, уж простите, умом, потому что именно так называется главное в человеке. Оно может проявляться в чем угодно, и вовсе не обязательно - в рассудке, к которому глупые привыкли сводить ум.
Девчонка была пронизывающе хороша. Такому личику, таким щекам, таким губкам-лепесткам позавидует любая модель. Черт, черт, ну почему она обстриглась? Почему этот нервный овал не обрамляют ореховые локоны, почему они не отсвечивают в карих глазищах, электрических и взбудораженных, как у кошки после охоты?
Она заметила, что я разглядываю ее, и не отвела глаз, как делают почти все, и не изобразила Роковую Женщину, как делают остальные, а упрямо глядела прямо в меня, выдерживая взгляд. «Сейчас первая заговорит», подумал я. «Она не из тех, кто признает барьеры... »
- Чего вы на меня смотрите? - спросила она.
Гулкий, взволнованный, совсем еще девчачий голос.
- Сказать честно?
Поднимает брови. («Вот такие раньше называли соболиными... «)
- Валяйте.
- По трем причинам. Точнее, одна причина, имеющая целых три аспекта.
- Вот нагрузили!... И что за аспекты?
- Аспект первый: я довольно долго пытался понять, девочка ты или мальчик. Аспект второй: ты красивая, а красивые люди на то и созданы, чтобы на них смотрели и радовались. Аспект третий: я смотрел и радовался, но не до конца. Радость омрачили твои волосы.
Она скорчила гримасу.
- А что в них не так? Не там концом растут? Перхоти много?
- Нет, все не то. Их просто нет, понимаешь? Зачем ты обстриглась?
- А что, не идет?
- Как тебе сказать...
- Говорите, как есть.
- Ладно. Но тут тоже будут аспекты. Готова? Аспект первый: таки да, не идет. Увы. Ты слишком красива для такого бобика. Аспект второй: именно этой нестыковкой ты привлекаешь к себе внимание. Твоей красоты жаль, как сломанной березы. Эта жалость будоражит в мужчине звериные инстинкты, а тебе придает прямо-таки болезненную сексуальность. Минус два в красоте - плюс десять в сексуальности. Впрочем, ты и сама все это знаешь.
Молчит. Розовая, как шиповник, хоть и владеет собой почти как взрослая.
- Это ваше любимое слово - «аспект»? Я теперь так и буду звать вас: дядюшка Аспект. Идет?
- Чтобы согласиться, я должен узнать, как зовут тебя.
- А вы ведь только что дали мне имя: Бобик. Очень приятно!
- Взаимно, - протягиваю руку, улыбаясь ее уму. Ох, и задаст же она перцу мужикам годика через три, а то и раньше...
Она картинно жмет мне руку холодными, как лягушка, пальцами:
- Вот и познакомились! А вы всегда вот так лезете напрямик, или только если в вас разбудить звериные инстинкты?
- И да и нет, - говорю. - Я уже давно не в том возрасте, когда хочется вилять. Слишком многое за спиной. Хочется быть собой. А с тобой - особенно.
- Почему?
- Да ты ведь сама понимаешь. Рядом с красотой всегда хочется быть чище и добрей.
- Ха... Не буду делать вид, что на меня не действует ваша лесть. Все равно не получится...
- Да-да, не надо.
- ... Но. Но. «Маленький, и в то же время довольно-таки большой вопрос». Эти ваши звериные инстинкты часом не вздумают на меня напасть?
- Хо. Это совсем небольшой вопрос на самом деле. Не вздумают. А если и вздумают, то не раньше, чем через годик.
- С чего это такая фора?
- Тебе ведь сколько? Семнадцать?
- Эээ... Вот сказала бы, что девяносто два, так не скажу же. Договорились не вилять - значит, не вилять. А вам - лет... сорок? Тридцать восемь? Тридцать...
- Не льсти мне, - говорю я. - Не вилять - значит не вилять. Замнем для ясности.
- Стыдиться своего возраста стыдно. Мне вот восемнадцать, а чувствую себя на тридцать с гаком, причем уже давно, года два, а то и три... Слушайте, а почему я вам все это рассказываю? Я это не говорила еще никому, даже...
- Наверно, потому, - говорю, - что я заинтриговал тебя. Не вилять - это ведь не всякий умеет.
- Не всякий, - кивает она, - это уж точно... Не вилять, говорите? Ладно, будем не вилять.
Она набрала дыхания, будто решаясь на что-то, и октавой выше продолжила:
- Наверно, у вас дома лежит себе такая большая-пребольшая куча денег?
- А почему это, - спрашиваю, - тебя интересует куча, которая лежит у меня дома?
- Вот только не надо, - мотает она стриженой головой, - не надо. Не надо делать вид, что вы такой. Из этих.
- Из каких таких «этих»?
- Таких, которые, чуть что, начинают правами прикрываться и всех подряд на место ставить. Сами сказали - «не вилять».
Вот умная чертовка, думаю. Нет, с ней и вправду так не надо.
- Твоя взяла, - говорю. - Не то чтобы очень большая, но какая-никакая кучка имеется, это верно.
- Ну примерно какая? Скажем... тыщу баксов для вас проблемно потратить?
«Ого», думаю.
- Смотря на что. Если на что-то важное и ценное - нет, не проблемно.
- А две?
- Ну... Где тыща, там и две.
- А десять?
- Ставки растут, да? Ты же понимаешь, что с такими вопросами трудно удержаться и не поставить на место...
- Конечно. А вы понимаете, что меня даже с такими вопросами не хочется ставить на место...
- Ну ты и наглый, Бобик!
- Нет. Просто я не виляю. Так как? Десять тыщ баксов - проблемно?
- Ну, - сдаюсь, - вопрос, конечно, не ахти какой, но... если что-нить очень-очень важное... или очень-очень приятное - могу и потратить. Не слишком часто, конечно. Раз в несколько лет, не чаще.
- Ясно. А скажите-ка, дядюшка Аспект... Скажите мне... скажите такую вещь...
Ей трудно было это произнести, очень трудно, прямо уши дымились. Но я ждал, не подгоняя.
- А скажите... вы могли бы выложить эти деньги, скажем... скажем, если бы кто-то попросил бы их за свою девственность?
- Например, ты? - усмехнулся я.
- Ннннуууу... например, да.
Она быстро откинулась на спинку, вызывающе глядя на меня. Щеки ее были уже не розовыми, а малиновыми, как херсонские помидоры.
Я мог бы послать ее подальше. Я мог бы назвать ее меркантильной малолетней кретинкой и навсегда убраться из ее жизни... Но вилять не хотелось, поэтому я так и сказал ей:
- Я мог бы послать тебя подальше. Я мог бы назвать тебя меркантильной малолетней кретинкой и еще крепче. Мог бы навсегда убраться... но вместо того, чтобы все это сделать, я сижу и болтаю с тобой. А это уже плохо, потому что дает тебе лишнюю надежду, на которую у тебя нет никаких оснований. Почему?
- Что «почему»?
- Ты знаешь, не прикидывайся. Почему ты продаешь свою девственность?
- Вы знаете, не прикидывайтесь. Деньги нужны.
- Зачем?
- Нууууу...
- Никаких «ну»! Вилять вздумали, товарищ Бобик? Я тебе про кучу рассказал?
- Нууууу... Ладно. Только вы не поймете. Рассказывать?
- Нет, глупые вопросы задавать! Ну?
- Нууу... В общем, у меня есть парень. Инвалид. Ему нужны деньги на операцию. Сколько-то уже есть, не хватает десять тысяч. А теперь вы скажете «могла бы выдумать и что-нибудь поумнее». Потому я и не хотела говорить.
- Ну почему же, - возразил я, хоть секунду назад хотел сказать именно это. - Раз не смогла выдумать - значит, не смогла.
- Ха, - хмыкнула она. - То же самое, только с перчинкой, в вашем духе. Вы не виляйте, а скажите: да или нет?
- Слушай, но как же можно? Он ведь твой парень?
- Можно.
Я вдруг понял: пропал дядюшка Аспект. Поверил, а значит - пропал.
- ... Можно. Я для него... ну, знаете, отношения ведь разные бывают. Он младше меня на год. И весь такой... в очках, тихий, умный. Настоящий. Я его очень люблю. И хочу, чтобы он был не только тихим и умным, понимаете? И мамы у него нет и не было. В общем, я для него такая - ну, как бы опытная, большая. Взрослая. Я и целоваться его научила. Он ведь закомплексованый страшно. На самом деле я ни хрена не опытная, конечно, кроме него у меня никого не было, и стесняюсь тоже, просто его очень люблю... В общем, скоро уже у нас должно быть... сами понимаете, что. И я не хочу, чтобы он знал, что я...
- Что ты девушка?
- Ага. Как хорошо с вами: все понимаете. Только не верите.
- Почему ты обстриглась?
Она не ожидала вопроса и замолкла.
- У тебя ведь недавно были длинные? Гордость, чудо природы и так далее?
- Да... Вы - человек-рентген, да? Потому что... ну да, это тоже из-за него. Не знаю, как вам объяснить.
- Не надо объяснять, я уже все понял. С волосами ты милая, хрупкая и тэ дэ, а с бобиком - сильная и стильная, и взрослая до охренения.
- Ну да, где-то так... эээ...
- Я согласен, - перебил я ее.
- Что? - она застыла.
- Ты слышала, не притворяйся, - говорю я. - Я согласен.
- С чем?
- Согласен на твое предложение. На твою сделку. Ты продаешь мне свою девственность, я покупаю ее за десять тысяч долларов. Что, - выждал я паузу, - надеялась, что откажусь?
- ЭЭЭЭЭ... да, - честно призналась она.
- С чего это? Я не классная дама, а ты не маленькая деточка. Я сразу сказал, что ты мне понравилась. Только у меня один вопрос и одно условие.
- Ого. Ну давайте.
- Даю. Вопрос: ты понимаешь, что добровольно делаешься шлюхой?
Я подчеркнуто жестко произнес это. Она дернулась.
- Шлюхой? Почему?
- Почему - не знаю, тебе виднее. Но это так называется. В русском языке. Так называется женщина, которая трахается за деньги. Шлюха, блядь или проститутка. Вне зависимости от «почему». Осознала?
Она помолчала, потом кивнула.
- Осознала.
- И?
Она снова кивнула.
- Все в силе.
- Ну хорошо. - Я подсел ближе к ней. - Теперь условие. Я занимаюсь с тобой сексом не один раз, а как минимум четыре. Гонорар после четвертого раза.
- Четы-ы-ы-ыре?! Почему это?
- Из альтруистических соображений. После первого раза ты сможешь только морщиться от боли, но никак не строить из себя опытную гейшу. Твою пизду - ты не сердишься, что я называю вещи своими именами? - твою пизду нужно как следует разъебать, чтобы ты могла хотя бы не испытывать боли, не говоря о том, чтобы ловить кайф от секса. От обычного секса, я имею в виду. Без ухищрений. Согласна?
Она сидела, глядя прямо перед собой. Потом кивнула.
- Опытная гейша - это очень круто. Владик офигеет, - сказала она. Голос ее дрожал.
- Я не сомневаюсь, - ответствовал я. - Ну, Бобик, добро пожаловать на путь порока.
- А вам не совестно делать меня шл... проституткой? - вдруг спросила она.
«Ага, все еще надеется, что я откажусь... »
- Нет, не совестно, Бобик. Ты красивая и сексуальная, и я тебе не воспитатель в детском саду. А ты - взрослый человек, делающий свой выбор. Конечно, я не навязываю его тебе. Откажешься - найму другую шлюху и кончу в нее, воображая, что это ты. Не вилять - так не вилять. Ну что?
Она кивнула, и я продолжил: - Завтра в 20. 00 ты придешь вот сюда - я показал ей адрес, - и там я сделаю тебя женщиной. Или, проще говоря, выебу тебя нахуй. Впервые в твоей совершеннолетней жизни. Все правильно?
Она снова кивнула, красная до корней волос.
- Заметано. Жду, Бобик. Очень жду. И надень, пожалуйста, что-нибудь женственное. Можно даже чересчур.
Я встал и пошел прочь, не глядя на нее.
Сердце стучало, как психованное, в ушах звенел хор бешеных кузнечиков...
***
Первый раз
Когда я открыл дверь, она стояла, набычив голову, как карапуз, и явно думала, что бежать уже поздно.
- Здрасьте, дядюшка Аспект! - выпалила она. - Может, вы уже скажете ваше настоя...
- Привет, Бобик! Выглядишь супер, - сказал я, притянул ее к себе и чмокнул в губы. Легонько, без язычка. Она так перепугалась, что пыталась вырываться. - Не бойся. Моя слюна ядовита только по пятницам, а сегодня суббота.
- Вот чего вы не целовали меня вчера...
- Вчера было вчера.
Я помог ей раздеться. На ней было синее пальто, небесно-голубой платок на шее, в ушах - огромные кольца, на ногах - кружевные чулки и туфли на огромных шпильках. Морда была намазюкана синим, как у оперной примадонны. Под пальто оказалась черная кожаная туника а ля «подружка металлиста».
Да-а, постаралась девочка.
- Обалденный прикид. Даже чересчур. Как и договаривались, - сказал я, потянув тунику.
- Ээээ! - дернулась она.
- Что «эээ»? Ты, кажется, забыла, что я тебя на сегодня купил, и ты - моя собственность? А? - чеканил я, стащив с нее чулки с трусами. Сплошные кружева, блин. - Ты считаешь, что сегодня у тебя есть право быть одетой? Подними... Теперь другую... - я освободил ее ножки от мотка кружев.
Ножки были бархатными и холодными, как ледышки, и жестоко, изматывающе красивыми, почти до слез.
Я подержал в руке маленькую ступню. Потом провел пальцами к бедру и бутончику, скрытому под краем туники, зацепил его и выбрался на живот под черной лайкой...
На пальцах остался липкий след. Ага!..
Бобик дрожала.
- Ты бархатная и зверски приятная на ощупь, - сказал я, запустив под тунику другую руку. - Приятней любого котенка. Любого махера или шелка, - говорил я, щупая ей бедра и ягодицы.
Я общупал их спереди и сзади, подминая пальцами нежную плоть, потом бесцеремонно залез в задницу, натянул половинки в разные стороны и сжал их, как тугие плодики.
Она громко пыхтела, вытаращив перемазанные синькой глаза. Два огромных янтаря в синей оправе...
- А теперь, - сказал я, убрав с нее руки, - а теперь ты снимешь все, что на тебе осталось, а я полюбуюсь, как ты это делаешь.
Я отошел. Она застыла, затем нервно улыбнулась, зажмурилась и потянула с себя тунику. Черный край медленно пополз кверху.
Это было, как в боевиках, когда на бомбе идет обратный отсчет - четыре, три, два, один... Выглянул мысок, показались лиловые лепестки и вся пизда, волосатая, почти совсем взрослая, и над ней - плантация черных зарослей до пупка.
Я представил, что чувствует она, и облился внутри сладким холодом, глядя, как оголяются ее бедра, плавные, почти без углов, чуть узковатые - но она ведь еще девочка...
Под туникой была черная кружевная маечка и такой же лифчик.
- У тебя очень красивое белье. Я оценил, - сказал я. - А теперь - давай его с глаз долой. Не думай, что и как, просто снимай и все.
С майкой и лифчиком она возилась, наверно, минут пять, и я чуть не лопнул от мурашек, бегающих по мне, как по африканским джунглям, пока она не справилась с бретельками и не осталась совсем голой.
- Ну, вот мы и приняли приличный вид, - сказал я, подходя к ней.
- И... и как вам?... - хрипло спросила она.
- Ну ты и наглый, Бобик! Тебе мало вчерашних комплиментов? - говорил я, кладя руки ей на бедра. - Тебе, значит, надо рассказать про твои божественные ягодицы... про осиную талию, наливные девичьи груди, белые и невинные... про покатые плечики, бархатную спинку...
Я говорил - и щупал ей все это, гладил, подминал пальцами... Она была неописуема. Если природа дарит - то дарит щедро, комплектом, сверху донизу. Черт, как же ей не хватает волос, длинных, сверкающих волос до попы, в которых она куталась бы, как русалка, - и как больно бьет эта ее мальчишеская обстриженность прямо по яйцам!... При мысли о том, что сегодня я осеменю это голое чудо, у меня потемнело в голове. Спокойно, спокойно... Так нельзя.
- Твой Владик уже видел все это?
- Нннет... да. По интернету. По пояс только... А можно в душ?
- Валяй. Все полотенца чистые. Только не вздумай там кончить без меня. Поняла или нет?
Она пулей влетела в ванную, а я облокотился о стенку, с шумом выпустив воздух.
Ффффух... Выкинуть, вытолкнуть нахуй покаянные мысли о самце, растлевающем невинное дитя. ЧЕЛОВЕК В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ - ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК. Тем более - с ее умом, которого нет и никогда не будет у большинства ее старших соседей по планете...
Мы равноправны. Она свободна в своем выборе. Я спокоен.
Сейчас я приду в себя и сделаю все, как надо - по плану, по стратегии... Выпью с ней, голой и малиновой от стыда, доведу ее до кондиции... буду медленно, постепенно дразнить ее, пока она не выбесится, как мартовская кошка, и не восхочет секса пуще жизни, - и тогда... Черт. Я - опытный мужчина, знающий, когда и на какие клавиши нажать, чтобы невинное дитя познало все, что ему полагается познать... Черт. Я абсолютно спокоен...
Шум воды умолк. Высунулась стриженая голова, красная, с потекшей синькой (я не мог не улыбнуться), и за ней - тело хозяйки, разгоряченное, в капельках. Они блестели на плечах, на ключицах, на взрослых, набухших ее грудях с темными сосками (они, если загорят, наверняка чернеют у нее, как у мулатки)... Видно, от волнения забыла вытереться, или вытерлась тяп-ляп, не попадая на себя... Черт.
Ее глаза, огромные и психованные, кололи меня янтарными разрядами. В самые печенки. Черт...
Не успел я снова чертыхнуться, как мои руки уже мяли ее, мокрую, пупырчатую от гусиной кожи, и губы кусали ее губы, отвердевшие с перепугу, и весь я вдруг увяз в ней, как муха в меду, и не мог уже без нее ни двигаться, ни дышать...
Я плохо помню все, что тогда было. Каким-то образом она оказалась на кровати, и я колотился в ней, вдвинувшись по самые яйца, а она орала - то ли от боли, то ли от испуга, - и я орал вместе с ней, выпуская из себя разряд, который вибрировал между нами, давил и рвал мне нутро, царапал его цветными молниями - и все никак не выходил, и никак, никак не выходил, и когда наконец вышел - я провалился в крик без верха и низа, и там был только ритм, блаженная боль и круглые психованные глаза, сверлящие меня сквозь туман...
***
Второй раз
Она стояла в дверях, глядя на меня с неописуемой улыбкой - вызывающей, стеснительной, дразнящей, виноватой и хрен знает какой еще.
- Вы сегодня будете такой же дикий, как вчера, да? Звериные инстинкты и все такое?
Впервые в жизни я не нашелся, что ответить.
- А я теперь сексуальный инвалид... С вашей подачи... Вы меня пустите или как?
Опомнившись, я удержал ее за плечо:
- Эээ! Одетым вход воспрещен. Забыла?
- Хоть дверь прикройте...
- Обойдешься.
Я снял с нее пальто, потом присел на корточки и залез под тунику, потянув вниз чулки с трусами.
На сей раз Бобик была в попсовых синих сапогах до колен.
- С легким паром! - сказал я, взяв ее ногу и прижавшись щекой к сапогу.
- О! Вы настоящий постмодернист. Аллюзии и все такое, - сказала Бобик. Голос ее дрожал.
- Не матерись в культурном доме... Как поживает наша пострадавшая?
- Аааа... О Боже. Совсем недавно еще я подумать не моглаааа... - подвывала Бобик охрипшим баском, как цыганка.
Я тискал ей ножки, холодные с улицы, потом сунул руку в голую промежность и стал месить сразу все, что там было, от ануса до клитора.
- Тебе штраф, - шептал я, массируя липкий бутон. - Пойдешь со мной гулять. Прямо вот так.
- Как - «вот так»?!
- Вот так. Сапоги наденешь - и вперед.
- Но... тут же почти все видно!..
- И хорошо, что видно.
- Холодно... Я простужу себе нафиг все...
- Ну, за это не волнуйся. Уж что-что, а холодно тебе точно не будет.
Кошачьи глаза умоляюще смотрели на меня...
Куда только девалась ее выдержка! Она шла мелкими шажками, вцепившись мне в локоть, и от ее бедер шла такая волна гормонов, что я чувствовал ее сквозь брюки.
- Что вы наделали, - бормотала она цыганским баском. - Меня теперь запомнят тут, как шлюху какую-нибудь...
«Ты и есть шлюха» - хотел сказать я, но промолчал.
Она выглядела неописуемо. Край туники спускался всего на три-четыре сантиметра ниже пизды; любое неосторожное движение - и всем будет все видно. В синих сапогах, в черной лайковой тунике, с неприлично голыми ногами, с небесно-голубым платком на шее, стриженая, похожая на длинноногую синицу... «Шевелюра сделала бы ее - вот такую - блядью», думал я, «а так - терпкий, бархатный, недоспелый еще плодик. Кричащая сила молодости... »
Мы шли по улице. Когда навстречу шли прохожие, она сжимала мой локоть и висла на нем, как маленькая.
Выждав лакуну в людском потоке, я высвободился и обнял ее за талию, затем спустил руку ниже, на голую, покрытую гусиной кожей попу...
- Что вы делаете? - жалобно басила Бобик.
- Задираю тебе край туники, - отвечал я. - Ты такая бархатная там, упругая, как абрикоска... Такая, знаешь, тверденькая, зеленая еще...
- Позеленеешь тут с вами...
Я гладил ей голую попу и бедро, а Бобик пыхтела, отчаянно натягивая тунику вниз. - Холодно!
- Разве? А ты там такая горячая... Ну ладно, давай погреемся. В общественном транспорте.
Я поднял руку, тормозя маршрутку.
- Ээээй! Вы что!... Вы...
- Сама говоришь - «холодно». А ну-ка... - дверь раскрылась, и я занес ногу на ступеньку.
- Неееее! Я не пойдууу!
- «Не» так «не». Иди домой.
- Как я пойду?!..
- Так и иди.
- ААААА... - Маршрутка тронулась, и Бобик прыгнула ко мне.
Туника сбилась вверх, приоткрыв край пизды. Маршрутка дергала, Бобик вцепилась в меня и пыталась одной рукой натянуть тунику обратно, но у нее не получалось. Вокруг было полно народу...
- Никогда еще не видел такого бешеного взгляда. На два, пожалуйста... - говорил я. Бобик молчала, чтобы не привлекать внимания, и сверлила меня янтарными лазерами.
На нас, конечно, никто не смотрел, и я незаметно положил руку ей на ягодицу.
- Не надо, - пискнула она.
- Надо, Бобик, надо. Проходи. - Я пробрался в салон и сел. Бобик шла следом за мной, держась двумя руками за поручень. Туника упрямо ползла вверх, и на Бобика было жалко смотреть. Усевшись рядом со мной, она сжала коленки, как только могла, натянула тунику, как тетиву, и прикрылась руками.
- Как дела? - спросил я.
- Я вас убью. Когда-нибудь, - прошептала она сквозь зубы.
Через пару остановок я вывел ее на улицу. Провел во двор панельного дома, темный, неосвещенный, - и, когда вокруг не оказалось прохожих, задрал ей тунику к самому животу.
- Ээээ! - она пыталась вернуть ее на место, но я присел на корточки, обхватил ее за попу и стал целовать ей животик, теплый, почти горячий...
Ее ножки были залиты настоящим водопадом соков - от пизды до щикотолок. Я такого еще не видел.
- Да ты настоящий живой родник... Представляю, что творится на сиденье, где ты посидела, - говорю ей. - Раздвинь-ка... Вот так...
Слизываю липкий поток с внутренней стороны ее бедра - от коленки и выше. Кожа ее будто вымазана соленым медом...
Не сопротивляется. Еще бы... Стараюсь лизать не плотно, вскользь, чтобы утопить в мурашках... Выше, выше, ближе к пизде, темнеющей в вечернем полумраке...
Мои руки мнут попу, щекочут ее внутри, вокруг ануса, в самом чувствительном месте. Девочка шатается, стонет, попа крутит восьмерки... А вот и пизда. Вот бутончик, просоленный насквозь горячим соусом, вот его сердцевинка... Юлит бедрами - то ли отводит от меня заветное, то ли, наоборот, подставляется... Сильным, жестоким лизком влизываюсь в ложбинку между лепестками, кончиком языка пробую край дырочки, чуть захожу внутрь...
- Иииыыыэээ!... - чуть не плачет она. - Иииэээ! Оооо!... Ооо... - коленки ее подгибаются настолько, что мне приходится держать ее за бедра. Практически на весу. Это нелегко, и долго я так не выдержу. Впрочем, и она тоже.
- АААААооо!... - быстро-быстро трахаю ее языком, исторгая из дырочки новые и новые потоки соли. Она уже почти, почти готова...
- А теперь - на четвереньки! Быстро!
Не говорю «раком»: рано еще с ней так. Отпускаю ее, и она с криком падает в листья, пыльные осенние листья, устлавшие густым ковром землю. Она оглушена, ничего не слышит и не понимает, кроме того, что ей до истерики, до корчей хочется ебаться. Я помогаю ей: ставлю на коленки, раздвигаю бедра, задираю тунику до середины спины...
Я волновался, как не волновался уже лет десять. Сдернул брюки до колен, упал к ней... Хуй нырнул в липкое веретено, как по маслу. ААААА...
Стараюсь медленно, деликатно, не так, как вчера. Виляет попкой, наподдает, насаживается, дергается, будто ее бьют током...
- Глубже!
- Что?
- Глубже... сильней... аааа...
- Ты же сексуальный инвалид. С тобой надо деликатно...
- Аааа! Сильней, пожалуйста! Пожааалуйста!!! - она почти орет, забыв, что она на улице, и нас могут попалить. - ЫЫЫЫЫ! Ыых! Ыых!
- А как же бедная поруганная девственность?
- Ыыыыхххрр!..
Плюнув на все, я всаживаюсь в нее до упора и ебу так, как хочется ей и мне - бешено, грубо, шлепая яйцами по бутону. - Ыыыых! - кричит она, каркая, как ворона. Ее задранная попа, белеющая в полумаке, сводит меня с ума. Подлезаю рукой снизу, нахожу клитор...
- Мнээээааааыы! - воет Бобик, размазываясь по мне всей своей текущей, хлюпающей, скользящей мякотью...
***
Третий раз
- ... Здрасьте!
- Привет!
- Девиц по вызову приглашали?
Сияет, как начищенный пятак.
- Похоже, тебя совсем не смущает такая роль.
- Мне смущаться не положено. Сама ведь продала себя...
Входит. Уверенно, почти вызывающе. - Ну? В этом доме раздеваются снизу. Я уже запомнила.
Приподнимает тунику и стаскивает с себя чулки с трусами, глядя мне в глаза.
Смотрю на нее. Потом притягиваю к себе, голопопую, стреноженную, и впиваюсь в губы.
- Аааооуу...
Ее сладкий, психованный, неумелый лизучий ротик пытался выкусить, вылизать и высосать из меня все сразу, но я навязал ритм - и очень быстро она распробовала, как люди общаются ртами, влипают друг в друга, как мухи в мед, смакуют соленую сладость языков и не могут разлепиться...
Одной рукой я держал ее за попу, другой проник в бутончик. Девочка начала хрипеть, а я трахал ее сразу с двух сторон: языком в рот и пальчиком в пизду, крепко массируя клитор...
- ... Ааааооох! - она отвалилась от меня и сползла по стене на пол. Туника задралась, ноги раздвинулись, и масляная, наласканная пизда распахнулась, как моллюск.
- Рано отдыхать. Вставай! Вставай, лентяйка! - я поднял ее. Она покорно встала и пошла за мной в комнату.
- А что сейчас будет?
- То самое. Ложись!
Я стащил с нее остаток одежды, разделся сам - и, не мешкая, завалил ее на спину.
- Смотри!
- Куда?
- Сюда! На пизду свою смотри!
- Почему вы все время матюкаетесь?
- Чтобы ты все прочувствовала как следует. Смотри! Видишь?
- Что?
Она выгнулась и смотрела, как я растягиваю ей лепестки и сую свою колбасу в розовый желобок, и потом вытягиваю обратно - и снова сую, и снова, и снова... Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда...
Как я и думал, это зрелище впечатлило ее до красноты. Приоткрыв ротик, она следила, как ее ебут в ее собственную пизду - не на экране, а наяву, взаправду, вот здесь и сейчас...
- Ну что, не верится?
- Что?
- Смотри, что я с тобой делаю! Видишь? Я ебу тебя в пизду, в твою бесстыжую мокрую пизду, потому что ты продалась мне за деньги. Я ебу тебя, потому что ты шлюха. Понимаешь? Смотри, смотри, как это бывает! Смотри!!!
Я ебал ее и шлепал, как шалаву, и тискал за бедра и за сиськи, а она смотрела на меня исподлобья, сверкая щеками-помидорами.
Она ненавидела меня в ту минуту, но не могла сбежать или даже отползти, и не потому, что я ее купил, а потому, что ей было хорошо. Она дурела от похоти и от того, что ее грубо, животно ебут, шлепают ее, как блядь, тискают и говорят ей страшные вещи, и она видит мой хуй в своей пизде, видит и чует его своими мокрыми, молодыми потрохами...
Мне было до смерти обидно за нее.
- Нннахуй! Нннахуй! - хрипел я с каждым толчком. - Нннахуй, сссука блядь! Смотри! Смотри!!!
Мне зверски хотелось вывалять ее в собственной ее грязи - так, чтобы она пропиталась ею до печенок, захлебнулась и кончила. И она кончила - против воли, против ума, который ненавидел меня, против слез, текущих по малиновым щекам - крепко и жестоко кончила подо мной, раздирая горло в крике...
- Пустите в туалет, - буркнула Бобик, когда отдышалась.
- Иди.
Как только она скрылась за углом, я метнулся к ее сумочке.
Тааак, тихонько, бесшумно... вот ее мобилка. Смотрим контакты...
Как я и думал, там не было ни одного контакта с именем «Владик», «Влад» или «Владислав». А также контактов «Любимый», «Зайка», «Манюня»...
Шухер! Сливает воду...
Быстренько прячу и отхожу. Но она не спешит ко мне. Стоит в коридоре и, кажется, хлюпает носом...
Черт.
- Бобик?... Все хорошо?
Не отвечает.
- Бобик!
Выхожу к ней.
Сидит на полу и ревет, размазав синьку. Голая, скрюченная и худая, как февральская кошка.
Почему я не видел, что она такая худая? Она так хорошо сложена, и у нее такая упругая грудь, что этого почти не видно...
- Так, что это за Карелия, страна озер? Сам виноват, дорогой Бобик. Знал, на что шел...
Воспитательный тон, который я взял, не годился ни к черту. Бобик взвыл втрое громче, а я стоял, как придурок, и смотрел на нее, худого скрюченного моллюска с бритой головой. Потом присел рядом и обнял за плечи:
- Бобик, прости меня. Прости, ладно? Пожалуйста...
Я обнимал ее, целовал в колючую макушку и просил у нее прощения до тех пор, пока она не прильнула ко мне и не ткнулась мокрым личиком в шею, и не обняла меня своей худенькой рукой за спину...
***
Последний раз
- Привет! Чего это ты без парада?
- А я вам и так нравлюсь, нет?
Вызывающе смотрит на меня. Снова в джинсах, в кожанке. Даже не накрасилась.
- Ну, вообще-то да. Есть такое... Идем трахаться, Бобик. Обещаю, что буду нежным, как облако в штанах.
- Идемте.
Разувается, снимает куртку. Под ней - простая футболка с Маккартни. Хочет снять...
- Погоди.
- Ай, пардон, я забыла: у вас надо снизу...
- Погоди, Бобик. Сегодня все будет не так.
Веду ее в душ.
Раздеваю, стараясь вкладывать в каждое движение и прикосновение максимум ласки. Получается не ахти как - волнуюсь, да и практики давно не было, - но ей нравится. Наверно, не то, как я ласкаю ее, а то, как я стараюсь.
- ААААА... И в самом деле облако, - простонала она, когда я медленно-медленно стянул с нее трусики, щекоча языком лепестки пизды.
- Ну вот... - я обнял ее, голую, и стал целовать ей соски - нежно-нежно, не спеша, чтобы она истаяла, как Снегурочка на медленном огне. Бобик гнулась вьюном, жмурилась, мотала головой - и наконец с хрипом вцепилась мне в плечи:
- Аххрррр! Вы смерти моей хотите, да?
- Да. Идем-ка вот сюда, - я быстро скинул тряпки и втащил ее под душ. - ААААА! хорошо, хорошооооо!..
Она визжала и фыркала, загораживаясь рукой от сильных горячих струй, бивших в ее тугую, сразу же покрасневшую кожу. Уменьшив напор, я снова занялся ее сосками, маленькими, набухшими от телесного тока.
- Не делали тебе так? - спрашивал я, проводя водяными иглами по распаренным грудям, и глядел в ее масляные, туманящиеся глаза. - Ах да, я забыл. Ты же у нас без пяти дней девственница...
Ей было так приятно, что она даже не стала язвить в ответ. Я поливал ей соски, переходя скользящим движением к затылку и коже на голове, и потом обратно, и снова, и снова; потом спустился ниже, к животику...
- Раздвинь ножки, Бобик.
- Раздвинуть или задрать? - спросила она хриплым басом. - Я все-таки Бобик...
- По желанию...
Я вдруг тоже охрип и заговорил, как она. Струйки уже поливали ей шерсть на лобке, и Бобик громко сопела. - Раздвинь!..
Она не шевелилась.
- Давай-давай, не бойся. - Я опустил душ еще ниже, на губки, и она не выдержала - ухнула, и не басом, а тоненько так, жалобно, как котенок, и все-таки раскорячила коленки, с ужасом глядя на меня. - Шире, еще шире! - Она присела ниже, и я начал пытку душем, от которой Бобик немедленно захныкала тоненьким котеночьим голоском.
Когда-то моя первая любовница проделывала это со мной, и я знал, что чувствуешь, когда струйки душа ползут к беззащитным гениталиям, и все тело окутывается миллионом мурашек, а струйки все ближе, ближе к самому чувствительному, и от этого жутко, жутко до кислоты во рту, и кажется, что - вот, струйки доберутся Туда и ужалят в сердцевину, и ты умрешь, лопнешь от сладкого яда; но они добираются и жалят, и не просто, а по кругу, снова и снова, обжигая все нервные окончания - и ты захлебываешься смертельной сладостью, от которой некуда бежать, и у тебя между ног полыхают радуги и цветут огненные цветы...
Бобик уже хватала воздух ртом и выгибалась, выпятив сиси. Они у нее прямо-таки кричали, и я теребил и шлепал эти мягкие наливные шарики, задевая сосочки, но вскользь, мимоходом, чтобы намучить ее еще сильней.
- Никогда не делала себе так? - шептал я, поливая ей клитор, лиловый от возбуждения. Она молча мотала головой. Я вдруг сунул туда руку и завибрировал в мокрых лепестках. Бобик взвыла благим матом. - А так?
- Ииииыыы... так делала... ыыыы... только...
Она упала на меня, вцепившись в плечи, а я стоял, как Атлант, рискуя грохнуться вместе с ней, и дрочил мокрый бутон, и потом влип в него хуем, протолкнулся и вогнал свой разряд глубоко внутрь вымокшего тела - туда, туда, вот туда, глубже, и глубже, и еще, и еще глубже...
- ИИИИИЫЫЫ!!! - вопили мы, хватаясь за мокрые плечи, бедра и бока. Брошенный душ поливал нас, как грядку, каскадами щекотных капелек, бивших в нос и в глаза.
Не знаю, как мы удержались на ногах и не покалечили друг друга.
Потом я принес ее в кровать, и там обтер с ног до головы, как ребенка...
- Дааааа... - стонала она. - У меня сегодня такое чувство, что это не вы заказали меня, а я вас.
Вот вредина!
- Даже после того, как я трахнул тебя в ванной?
- Не «трахнул», а «выебал». Соблюдайте выбранный дискурс!
Я промолчал. Потом спросил:
- А не подметил ли ты, Бобик, странную вещь?
- Какую?
- А такую: мы с тобой лежим уже около часа, не трах... миль пардон, не ебемся... деньги я тебе отдал, ты их пересчитала при мне... и...
- И?
- И... тебе не кажется, что мы с тобой все никак не можем расстаться?
- Выдворяете меня?
- А ну не виляй!
- Не буду. Нет, мне не кажется. А даже если и кажется, я об этом не скажу.
- Почему?
- Потому.
- Владик?
- Да, Владик!
- Но тем не менее ты не уходишь. И даже не одеваешься.
- Как не одеваюсь? Очень даже одеваюсь! - она приподнялась, чтобы встать с кровати. Я придержал ее:
- Погоди. Погоди, Бобик...
- Что?
Я посмотрел на нее. Потом прильнул к ее губам.
Один поцелуй может быть запретней и слаще нескольких дней секса без тормозов. Я влипал губами в ее губы, зная, что это нельзя, что все позади, и она знала это - и отвечала мне, чем дальше, тем горячей, хоть перед этим досыта утолила свою похоть...
Минута - и мы слепились в единый стонущий комок.
- Бобик, - говорил я, жаля ее языком в раскрытые губы. - Ну как мне тебя отпустить? Как? Каак? Кааак? - вопрошал я на каждом толчке, и Бобик отзывалась мне:
- Аа? Ааа? Аааа?..
***
Я не видел ее полторы недели.
Ровно настолько меня хватило: полторы недели цинизма, реализма, практицизма и других измов, хором гласящих, что нам не по дороге, и нужно гнать приблудного Бобика из души, гнать поганой метлой, пока не прописался...
- Где тебя найти, если что? - спросил я, когда она стояла в дверях.
- Если ЧТО?
- Если что-нибудь.
- Ха. Там же, где и нашли. Планета Земля, посадочный пункт одиноких бобиков...
Умная, чертовка. Ничего не сказала, но в то же время...
И вот я здесь. На «посадочном пуктне». В том же месте, на той же скамейке.
Сижу уже три часа, потому что у меня нет ее телефона, адреса, нет даже имени - только место. Место встречи, как в том самом фильме.
Никакой надежды на то, что я дождусь ее, что она появляется на «посадочном пункте» чаще, чем раз в жизни. И...
... И когда она все-таки появилась, никем не званная, и стала тревожно высматривать кого-то, и увидев меня - окаменела, повернула назад, и все-таки развернулась и пошла, даже побежала ко мне, - вот тогда я разволновался, как никогда в жизни, и почему-то сдерживал улыбку, прущую навстречу ей, как бурьян после дождя...
- Здрасьте!
- Забор покрасьте. Падай, чего стоишь?
- Эээ...
Она улыбнулась и плюхнулась на мою скамейку, в метре от меня. Не близко и не далеко.
- Как дела?
- Отлично! А у вас?
- У меня так себе. И у тебя тоже.
- Почему это?
- Потому что не выходит у тебя вилять. Не получается.
- Не получается?
- Не-а. Давай рассказывай.
- Нуууу... что рассказывать?
- Для начала расскажи, сколько раз ты продавала девственность.
Молчит. Не ожидала.
- ЭЭЭЭЭ...
- Не экай. Сколько? Четыре? Пять?
- Ээээ... Три.
Она скрючилась, но тут же выпрямилась.
- Три. То есть вы были третий. Такие... шарики с красной краской, как икринки, знаете? Типа кровь... Как вы догадались? И когда?
- Во второй день. Девственницы так себя не ведут. И трахаются иначе, и пизда у них другая. Изнутри.
- Изнутри?
- Да. И никакого Владика нет.
- Есть!
- Нет.
- Есть!!!
- Нет! А ну не вилять!!!
- Откуда вы знаете?
- От верблюда. У тебя минимум за месяц до меня был регулярный секс. Не знаю, Владик это или нет, но вряд ли он инвалид. И еще думаю, что их у тебя много, Владиков этих.
Молчит.
- Сколько? Четыре? Пять?... Зачем?
- А вам какое дело?
- Какое дело? Сейчас объясню. Ты - красивая, сексуальная, умная, талантливая девушка, Бобик. Пожалуй, ко всему этому можно прибавить слово «очень». Очень красивая, очень талантливая, и тэ дэ. И тебе восемнадцать лет. ЧЕЛОВЕК В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ - НЕ ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК. Человек в восемнадцать лет - ребенок, который не ведает, что творит. Даже если это очень умный ребенок, как ты. Понимаешь? Мы с тобой НЕ равноправны. Ты НЕ свободна в своем выборе, Бобик. Я НЕ спокоен за тебя. Вселенная НЕ заинтересована в том, чтобы такой замечательный экземпляр, как ты, превратился в обыкновенную шлюшку. Или даже не в обыкновенную, а очень хитрую и талантливую. Улавливаешь нить?
- Когда мы с вами познакомились, вы думали не так.
- Да, Бобик, не буду вилять. Думал. Был такой грех.
Молчит.
- Тебя как звать-то?
- Зачем вам?
- Не хочешь - не говори.
- Глаша.
- Врешь.
- Вру. Мира. Мирослава. Щас не вру, честно.
- Мира?... Ты cюда часто ходишь, Мира?
- Ээээ... вот сюда?
- Да. Вот сюда.
- Вот на эти лавочки?
- Вот на эти лавочки.
- Нуууу... Вообще-то нет, но...
- Но?
- Но... Вообще-то да. Не вилять - так не вилять. Я ищу вас тут уже который день. Не знаю, зачем. Но точно не потому, что вы такой весь из себя олигарх, ясно вам?
- Ясно. Я тоже не буду вилять, Бобик. Я скажу тебе ужасную вещь.
- Какую?
- Я не совсем олигарх. Никакой кучи из тысяч баксов у меня нет. И никогда не было. Понимаешь, не всегда получается не вилять. Особенно с тобой.
- Ааа... а...
- Я продал машину. Хороший такой BMW. Копил на него четыре года, а наездил четыре месяца. Но я не жалею, как можешь видеть. Это была самая выгодная сделка в моей жизни.
Она пораженно смотрела на меня.
- Зачем? Зачем вы это сделали?
- А ты не понимаешь? - спросил я.
Она молчала. Потом подвинулась чуть ближе.
- Хорошо. Не буду вилять. Я расскажу. Но только... блин, вы же все равно не поверите...
- Поверю. Теперь поверю.
Бобик взяла меня за руку. У нее было такое лицо, что я понял: сейчас ей нужно верить. Каждому ее слову и каждому взгляду.
И у меня нехорошо пробрало внутри - будто я уже знал, что она скажет.
- В общем... Конечно, вы подумали, что все это из-за денег. Увидела девочка, что она не урод, и решила подзаработать... В общем, так оно и есть. Нет у меня никакого Владика, и деньги эти - для меня, конечно... Но только... Щас я объясню... Когда мне сказали, сколько мне осталось - понимаете, я решила, что мне в моем положении, в общем-то, не до морали... Особенно, когда меня после химии обрили под ноль. Ведь вы правильно догадались: у меня были знаменитые волосы... На химию мы худо-бедно собрали деньги... и все. В интернете счет висит уже два года - без толку. Капает иногда что-то - по тыще в полгода. Знаете, сколько таких, как я? Красивых, лысых, с пронзительными глазами... Год назад я наткнулась на объявление. «Продам девственность... « Он был паскудным типом. Михал Алексеич, толстый такой... Продырявил меня за пять тыщ баксов. И я тогда решила, что мне терять нечего, и стала спать с парнями. Чтобы успеть, понимаете? Только с теми, которые мне нравились. Кстати, я должна сказать вам спасибо. Это было... ээээ... я даже и сказать не могу... Я даже и не знала, что можно так... Все четыре раза... Спасибо вам. Если б не вы - я бы так и не узнала...
Она закашлялась.
- А однажды я прочитала про вот эти самые шарики... Перетрухала здорово, боялась, что попалит и убьет. Семен, очкастый такой, с обручалкой на пальце... Но нет, обошлось. Семь тыщ... Зачем мне деньги? Ну, сама себе я говорю: вдруг все-таки насобираю на операцию. Метастазы растут, гады такие, и без скальпеля в кишках я точно не жилец. Во-вторых... Не насобираю - так хоть поживу по полной. В Гималаи съезжу. Я уже и дату наметила... И своим оставлю фонд. У меня ведь сестра есть, здоровая, талантливая, ей знаете как пригодится... Остался мне годик, максимум полтора, так что...
Я молчал.
Потом, когда смог говорить, спросил:
- Почему ты не говоришь прямо, зачем тебе деньги? Неужели ты думаешь, что люди не отзовутся, не помогут, не...
- А зачем? Зачем мне привязывать к себе вот таких, как вы? Ну, найдется папик, вложит в меня, даже подлечит на сколько-то там, - и что? Вот так вот жить - в долг, из благодарности, давать благодетелю трахать тебя и не сметь смотреть на тех, кто тебе нравится? Уж лучше прожить год - но ПРОЖИТЬ. Кроме того... Даже если я встречу кого-то... Ведь так нельзя. Я не имею права влюбляться и влюблять в себя, понимаете? Я не имею права быть близкой с кем-то. Год, всего год. Понимаете?..
Я молчал. Пронзительно, трусливо молчал, сжимая ее руку и не глядя ей в глаза.
- Вот и с вами... Не смогла. Не утерпела. Влюбилась, - говорила она глухо, как в кулак. - Я должна бежать от вас, за тридевять земель бежать, чтобы вы ни сном ни духом меня не видели, и даже тень мою... А вместо этого прихожу сюда каждый день, жду вас по два часа... зачем? Зачем? Все равно ведь умру, а вам только лишняя боль...
Она подняла на меня свои кошачьи глаза.
Секунду я смотрел в них.
Потом схватил Миру, привлек к себе - и стиснул так, что ей, наверно, было больно, хоть она и блаженно сопела мне в шею, и обнимала меня так же крепко, до боли...
- Не умрешь, - говорил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. - Только попробуй у меня. Умрешь - домой не возвращайся, ясно? Вылечим мы тебя. Накопим бабок... И на операцию, и на Гималаи, и еще сестре останется. Ясно тебе?
Она тихо скулила и смеялась, влипая губами мне в шею.