1.
В кедрах выл весенний ветер, перекрывая говорок экскурсоводицы:
— ... Мы можем видеть, как величие природы... священные чувства... Великая святыня... все племена... на поклон...
Лера морщилась и смотрела на Дэна. К нему липли девчонки, намазюканные макаки из параллельного — Машка и Зойка по прозвищу Бзяка. Дэн был не против, и Лере казалось, что внутри нее проводят пальцем по мокрому стеклу. Хотелось реветь, или крикнуть «Ааааа!», или пнуть что-нибудь ногой от души (а лучше — кого-нибудь).
Лере было кисло, как никогда. Она знала, что ни Дэн, ни кто другой никогда не обратят внимания на нее, уродину, — и все равно поперлась на эту гребаную экскурсию в эту гребаную священную рощу — кормить комаров и скрипеть зубами, глядя на Дэна и его гребаный гарем. Весь класс был здесь, и еще половина параллельного: дебильные хари, хиханьки-хаханьки, телячий восторг молодых организмов, выпущенных на травку...
— ... Камень служил, так сказать, алтарем великому богу Ульгеню, хозяину неба. Мы можем видеть, что этот, так сказать, валун... древние верили, что он исполняет наши желания... коснуться великого камня... — вещала экскурсоводица.
Лера старалась не слушать ее — и так было тошно. Наподдавая ногой шишки, незрелые, без орехов, она отошла к центру поляны, где ветер глушил голоса. Валун бога Ульгеня чернел в траве. Лера устало облокотилась на него и ткнулась лбом в холодный мох.
Какое-то время она просто слушала ветер. Потом донеслось визгливое хихиканье, и Лера заскулила: «Бзяка... « С хихиканьем смешался знакомый смех — пацанский, с хрипотцой.
«Почему? Ну почему?» — вопрошала она неизвестно кого. — «Хоть бы я была красивой. Хоть Бы Я Была Красивой. ХОТЬ БЫ Я БЫЛА КРАСИВОЙ!!!» — повторяла Лера про себя, вжавшись в мох.
2.
Она проснулась рано, в полседьмого. Потянулась, выплывая из странных снов, томивших ее под утро — и замерла.
Что-то было не так.
Какое-то время она лежала, прислушиваясь к утру. За окном гремел трамвай, надрывались воробьи, рокотал чей-то утренний мат; в квартире было тихо — папа еще не встал. Все было, как обычно.
Лера вдруг поняла, что «не так» — это не снаружи, а внутри: почему-то не было обычного кислого чувства, когда хотелось зарыться в подушки и никогда не вылезать из них в мир, напичканный обидами. По телу разливался ровный вкусный ток, и Лера вдруг поняла, что ей хочется улыбаться. Более того, она поняла, что уже улыбается. Наверно, у меня на редкость дебильный вид, подумала она, и от этой мысли заулыбалась до ушей.
Сквозь край занавески пробился солнечный луч. Вдруг захотелось встать, вскочить, вспорхнуть... Такое чувство было только в детстве, когда дневной осадок обнулялся по утрам, и Лера просыпалась новенькой и легонькой.
Удивившись, Лера встала и потянулась. Необычное, с детства забытое чувство легкости наполняло ее. Хотелось не ходить, а прыгать козочкой, напевать и смеяться без причины. День казался большим и заманчивым, как новый фильм.
Заглянув в зеркало, Лера увидела там привычную заспанную физиономию, скорчила ей рожу — и помчалась в ванную.
Странно, но физиономия из зеркала осталась в ней какой-то новой ноткой. Только под душем Лера поняла, в чем дело: впервые та глянула на нее дружелюбно. Обычно они смотрели друг на друга со скрытой ненавистью, как опостылевшие сожительницы.
Озадаченная Лера изогнулась, свесив груди, и глянула в зеркальце над мойкой.
На нее смотрело лицо, знакомое до последней пoры на кончике носа. — Привет! — сказала Лера лицу, и оно в такт ей шевельнуло губами. — Не перебивай старших! — и лицо обдало Леру потоком смешинок.
Скорчив новую рожу, Лера обтерла ступни, раскрыла дверь, чтобы выбежать к большому зеркалу и разобраться наконец, в чем дело...
— Ой! — В коридоре стоял папа.
Голая Лера застыла, сверкая мокрыми сосками, затем опомнилась — и молнией юркнула за дверь. Оттуда донесся пристыженный смех.
— Какая все-таки ты у меня красивая, — сказал ей папа, когда Лера вышла из ванной, запаковавшись в халат. — Совсем как мама, и еще лучше.
Он никогда ей такого не говорил. Ей вообще никогда никто такого не говорил, и Лера замерла на полушаге.
— Ну не надо, не надо стесняться. Ведь когда-то я... были ведь и пеленки, и все было. И не так уж давно. Всего каких-нибудь... Считай, вчера!
Он рассмеялся, и Лера неуверенно хихикнула вместе с ним.
— А знаешь, что, доча... А покажись-ка ты мне. Раз уж засветилась. Ну! Мне, как автору, любопытно, как выглядит мое творение... Сними халат, Лер! Ничего страшного: постесняешься немного...
Он подошел к обалдевшей Лере, потянул шнурок халата — и тот распахнулся, раскрыв розовые остроносые груди и срамоту.
— Скинь его! Вот тааак... А красная какая! Ну меня-то чего стесняться?
Лера плавилась не только оттого, что была голой, но и от восхищения, горевшего в папиных глазах. У нее были 90—60—90, тютелька в тютельку — как нарочно, как в насмешку. Это был горький довесок к ее мучениям: она понимала, что с ее рожей никто и никогда не заинтересуется ее телом. С детства ее дразнили за высокий рост, и Лера сама себе казалась Дылдой — существом, которое кто-то злой вытянул вверх, как картинку в фотошопе. Она-то пошла в школу в восемь лет и была старше всех своих: уже два месяца, как ей было восемнадцать. Иногда она чувствовала себя старой теткой, заточенной в детский сад.
Но сегодня она трепетала от странной легкости, вскипавшей под отцовским взглядом. Голое тело горело и пружинило: хотелось выгибаться, вытягиваться и ходить зверем.
— А ну пройдись, — попросил папа, будто угадав. Лера снова хихикнула — и прошлась по кухне на вытянутых носочках. Ее тело вдруг стало гибким, как пластилин, а руки-ноги двигались сами, будто кто-то управлял ими.
— Ну и ну. Лерка!... Иди сюда, — папа сел на табуретку, обхватил Леру за голые бедра и прижался щекой к ее животу. Щека была колючей. Лера улыбалась, не зная, что говорить и делать, а папа раскачивался вместе с ней, поглаживая ее по спине.
— Да ты знаешь, что у тебя практически идеальная грудь? Ты, чувырла!... — он вдруг отпихнул ее. — Все, одевайся. А то я за себя не отвечаю!
Он улыбался и подмигивал ей, но лицо у него было красное, и Лера пулей влетела к себе в комнату.
3.
В трамвае на нее пялился какой-то мужик. Лера слышала, как он говорил своему спутнику:
— А скажу я тебе: хер его, блядь, знает, что такое красота. Вот думают, что это, блядь, морда там, тело, сиськи и все такое, да? А я тебе так скажу: если баба про себя думает, что она некрасивая — значит она и есть некрасивая. То есть, блядь, не думает, а это самое... ты понял или нет? А вот если она...
Что «если», Лера не успела услышать — трам подъехал к остановке, и она вышла. С тем же странным чувством легкости она вошла в школу, а затем и в класс.
Вначале на нее, как обычно, никто не обратил внимания. На уроке жевали Бунина, и училке Татьянстепанне было нелегко: «Легкое дыхание» провоцировало на выпендреж.
— По-моему, Бунин немножко нас на понт взял, Татьястепанна, — говорил Дэн, красуясь перед девками. — Придумал «легкое дыхание», чтобы типа озадачить, да, а сам просто описал обычную шлю... мэээ... девушку, ну так скажем, Не Очень Пристойного Поведения. А такие всегда нравятся, чего там, это уж горькая правда нашего бытия, как говорится, мдя...
Татьянстепанна ужасалась, читала ему Ахматову, а Лера думала — «легкое дыхание. Легкое дыхание... « На перемене она встала, собирая учебники. Луч солнца бил ей в глаза, сверкая в льняных волосах, и она весело щурилась ему; затем встала и прошла к дверям, не замечая, что все смотрят на нее, раскрыв рты.
Ей хотелось порхать в воздухе, и она подпрыгнула, скорчив рожу лучу. Волосы ее, блестевшие солнечными нитями, взметнулись вверх и рассыпались по плечам...
Дэн, болтавший с дружками, вдруг ощутил спиной тишину и обернулся.
Впоследствии друзья говорили ему, что он был похож на Шурика, когда тот пялился на хорошую девочку Лиду. Это была неправда: никто и никогда не видел такой мины, какая соткалась в тот момент на физиономии Дэна, увидавшего фигурку с солнечным нимбом вокруг головы.
— ... Дылду видел? Что это с ней? Влюбилась? День варенья? Тряпку новую нацепила? Трахнул кто-то? Капец просто... — слышалось сзади.
Дэн, впрочем, не слышал ничего. Не сводя глаз с дверей туалета, где скрылась фигурка, он медленно подошел и стал рядом, приняв позу сеттера в стойке.
4.
Лера бежала домой вприпрыжку. Сверху горели фонари, звезды и луна, и она кричала им «Вээээ!... «, зазывая с собой. Луна и звезды откликнулись и летели следом, а фонари, дебильные дылды, торчали, как вкопанные, и Лера показывала им язык.
Она уже почти поняла, что случилось с ней — и, однако, все еще не верила, и не могла осознать до конца, и...
— Папка, папочка! — бросилась она на шею папе, перемазав его слюнями восторга. — Папулик! — закружила она его, как только что кружила сумку.
Обалдевший папулик вопрошал на лету:
— Доча! Что случилось?
— Папкин! Ты ничего не замечаешь? Ничего не изменилось?
— Влюбилась?
Но Лера со смехом толкнула его и убежала к себе.
Утром она подскочила и тревожно прислушалась. Всю ночь ей снилось, что у нее ОТНЯЛИ, и она снова Дылда. Но кислого утреннего чувства не было, и внутри снова щекотался вкусный ток.
Лера подбежала к зеркалу. Вчера она огромным усилием воли отворачивалась от него, отложив очную ставку на завтра. Сейчас она стояла, зажмурившись, и боялась открыть глаза.
И, все-таки открыв, увидела: ДА.
ДА!!!
Самое удивительное было то, что в ее внешности ничего, в общем, и не изменилось: вот ее узкий нос, вот серые глаза, которые казались ей бесцветными, а сейчас мерцали серебристыми лучами, вот скулы, которые она ненавидела, льняные волосы («соломенные», «как у дуры»)... Разве что прыщи, расплодившиеся на щеке, исчезли, будто их вытерли резинкой. Но во всем вдруг появилось ЭТО — какая-то невозможная гармония, легкая текучесть и слаженность всего и вся, которую Лера чувствовала, как теплый ток, но все еще боялась для себя назвать.
Сдернув ночнушку, она выпятила груди. «Папка прав» — холодела она, рассматривая свои полушария, живые, нежно-молочные, с большими припухлыми сосками врозь, круглые, тугие, налитые изнутри розовым соком... Затем ревизия перешла на гениталии: раскорячив бедра, Лера изучала свою раковинку, которая раньше казалась ей лиловой и гадкой, как почки в мясном ряду, а теперь...
Вдруг встрепенувшись, она повернула голову: в раскрытых дверях стоял папа.
— Прости, доча... Ну не стесняйся меня, ну не надо! Мне так же радостно смотреть на тебя, как... как... Ладно?
— Ладно, — согласилась Лера, хоть ей и было так стыдно, что внизу живота натянулся мятный пузырь.
— И не одевайся какое-то время. Ладно? Доча... — папа подошел к ней и стал гладить ее по волосам, плечам и грудям, будто бы ненароком цепляя соски.
5.
Она шла с заискивающе-восторженным Дэном к нему домой.
Утром Лера завтракала голышом с папой — по его просьбе. Ей было стыдно, но она уже распробовала пьяную зябкость бесстыдства и наливалась внутри сладким соком, свесив груди над скатертью. Потом она убила папу тем, что добыла пыльные мазилки и полчаса красилась перед зеркалом. Получалось, как у индейца, и она трижды смывала свои художества, пока не поймала неуловимую гармонию новой себя и не обвела ее контуром помады и теней. Затем она вытрясла свои скудные финансы, раздоила обалдевшего папу на добавку — и впервые в жизни пошла в бутик.
Она провела там полтора часа. Все покупатели, как один, дружно пялились на нее, позабыв о своих покупках; какой-то парфюмный мужик сходу предложил ей карьеру модели, и не отставал от нее битых полчаса, и всучил напоследок свою визитку — «Фотосалон Пазитиff». Потом она наконец выбрала себе наряд — дымчатое платье с длинною юбкой, рунами и бляшками под серебро, и в нем же пошла в школу, не чуя под собой земли. Ей было странно и страшно, и душу скреб восторг, пьянящий восторг новой себя, смешанный с горько-сладким майским воздухом. Когда она небрежно вошла в класс — смолкли все голоса, замерли все движения, и класс превратился в застывший кинокадр...
И вот она с Дэном. Они уже вошли в подъезд, уже перетерпели неловкую паузу в лифте; уже Дэн снял с нее куртку и повесил, дважды уронив, на вешалку; уже он расставил на кухне бокалы и наливал вино, расплескивая лужицы по скатерти...
— Щедро полил! Теперь виноградник вырастет.
— Ха-ха, виноградник, блин! Это уж точно... мдя...
Дэн болтал взахлеб, будто боялся, что Лера убежит в паузе. Лера знала, каким остроумным он мог быть, но с ней он вдруг стал совсем беспомощным, и это пьянило сильней вина.
Она сама не поняла, как опустошилась бутылка, как вокруг нее все зашумело радужным вихрем и смехом, как тело набухло сладостью, которую хотелось выпустить из себя куда угодно — хоть в объятия, хоть в слюнявые, кусачие губы, которые вдруг обмазали ее приторной солью...
«Как цуцик лижется», думала она, отвечая на первый поцелуй в своей жизни. Большой густой язык залепил ей рот, и по подбородку Леры текла слюнная струя — то ли Дэна, то ли ее. С тела поползла одежда — неуклюже, цепляясь и перепутываясь с руками-ногами. Когда Леру оголили до срамоты и завалили на кровать — она вдруг осознала эта и сжалась в протестующий ком; но руки, жадные и ошалевшие руки мяли ее во всех местах сразу, и это было так ново и хорошо, что тело само собой раскорячилось лягушкой, и Лера закрыла глаза.
— Ты шлюшка, да? Ты маленькая ебливая шлюшка. Сейчас я тебя выебу. Ты любишь ебаться, да? — шептал Дэн, будто повторял урок. От обилия матюгов Лере было не по себе, будто за ними подсматривали. Впрочем, ей было все равно: Дэн лизал ей соски, и Лере казалось, что он ласкает ей оголенные нервы, заливая всю ее пенистой щекоткой, кисло-сладкой, как барбарис. Лера знала, что Дэн лижет ее неуклюже, по-щенячьи, но все равно это было так приятно, что она готова была разреветься. Ей хотелось обнять Дэна ногами и вмазаться в него нутром, как масло в бутерброд.
— Сейчас я тебя выебу. Сейчас, сейчас... — повторял Дэн, долго пристраиваясь к ней. По мокрым складкам елозило плотное и мягкое, и это тоже было приятно, как во сне. Потом ее вдруг натянули, и сразу стало твердо и густо, до звона в ушах. Лера закричала, хоть ей не было больно. Дэн испугался и умерил напор, но Лера продолжала кричать: впечатления вскипели в ней, и она потеряла над ними контроль. Она кричала и ревела, брызгая слюной и слезами, и в ней рвались цветные молнии, как в детстве, когда она закатывала истерики.
Потом она увидела над собой снующее взад-вперед тело, которое тут же связалось с тянущей болью в паху. Лера хотела отползти, но вокруг было слишком много ног, и рук, и локтей, и все они неуклюже переплелись друг с другом, и она не могла пошевелиться. Тело вдруг застонало и рухнуло на Леру. В паху перестало колоть болью, и Лера глубоко вздохнула вместе с телом, вжатым в нее горячей живой кожей.
— Охуеть... Ты такая чувственная... ты сразу кончила... шлюшка моя... — бормотало тело. Последнее слово, очевидно, было комплиментом. Леру вдруг охватила волна умиления. Она обвила Дэна руками и стала ласкать его, чувствуя, что их единство — вот тут, в них, в их телах, и оно живет отдельно от слов и мыслей, какими бы те не были.
Дэн тоже почувствовал это, замолчал и благодарно ткнулся в Лерины волосы...
Домой она шла одна: обалдевший Дэн никак не показал, что хочет проводить ее. Было шесть часов; людей на улице не было, и закатный луч дразнился, упершись ей в глаза.
Отец еще не пришел с работы. Прикрыв двери, Лера плюхнулась на кровать и выгнулась, подвывая от тока, распиравшего ее тело. Между ног было влажно и сладко, на душе было странно — стыдно, легко и тоже влажно, на губах играла улыбка, горько-сладкая на вкус, как черный шоколад «Рошен»...
6.
Лера стояла совершенно голой на глазах у всего класса. По ней елозили кисточками, обмазывая ее холодной щекотной краской, как новенький забор.
Она даже не успела понять, как это произошло. В класс вдруг ворвалась завучиха и сбивчиво рассказала, что девушка-модель, представляющая школу на краевом конкурсе бодиарта, сидит дома, запертая мамой-баптисткой, и школа под ударом. Конкурс назывался «Я люблю родной край» и имел огромное патриотическое и воспитательное значение: на полуобнаженных девушках нужно было нарисовать нечто сибирское, и тем самым утвердиться в списке Творчески Активных Коллективов.
С завучихой был художник Рома Вангог из параллельного. Его взгляд уже застыл на Лере, ввинчиваясь в нее, как штопор.
— Кто? Девочки, выручайте! — стыдливо вопрошала завучиха. Взгляды всего класса вдруг стянулись в одну точку вслед за Роминым взглядом. Этой точкой была Лера...
После урока ее повезли на конкурс, а за ней увязался весь сбежавший с занятий класс.
— Почему я тебя раньше не видел? Ты откуда такая взялась? — выпытывал Рома Вангог по дороге.
— Какая «такая»?
— Ну... вот только не прикидывайся. А то ты все про себя не знаешь! Модельный опыт есть? Нет? С твоими, эээ... внешними данными тебе надо в Москву или Питер, или ваще в Штаты, и там всех к ногтю... Ты хоть и совсем не такая, как Юлька, но... но это круто. Это ваще балдеж! Охуеют все!..
Вангог был возбужден и ерзал от нетерпения на месте. Когда прибыли — он сразу поставил обалдевшую Леру к стенду и лично стащил с нее серебристое платье.
— Предупреждаю: сейчас буду я тебя красить. Настоящей краской. Она специальная, для кожи не вредная, но она краска, и ты будешь другого цвета. Улавливаешь нить? И волосы я тебе тоже покрашу. Краска смывается, но не сразу. Какое-то время будешь цветная, как смешарик. Не боишься? Не брезгливая?... Ёханыбабай, какая грудь! Какая роскошь! Блин, ну почему до восемнадцати нельзя с голыми сиськами?..
— Мне восемнадцать, — сказала Лера.
— Что?!
— Уже два месяца как.
— Точно?... Ты не гонишь?... Бля, прости. Ну слушай, точно? — суетился Вангог.
Когда Лерины взбухшие соски высвободились из лифчика, вокруг нее тут же столпился весь класс. Тело сразу покрылось гусиной кожей. Лера чувствовала себя странно: будто она полупрозрачная, и на ней оседают горячие взгляды, проникая вовнутрь.
— А трусы снять слабо? — кинул кто-то идею.
— Не, без трусов нельзя, все модели в трусах, вон посмотри!..
Хоть эта идея явно не влияла на художественный замысел, но Вангог почему-то ей очень озаботился. Были добыты правила конкурса, и в них вычитано:
«Моделям младше 18 лет запрещено обнажать грудь».
— Про трусы ничего не сказано! Ваще! А, Лер? — просительно уставился Вангог. — Может...
И Лера сняла.
Она даже удивилась, как легко у нее это получилось.
Было даже почти не стыдно, только пустота между ног сразу зазияла неописуемым мятным чувством, и все тело ныло Лере, что оно голое, совсем голое, и на него все смотрят. Народ восторженно завизжал.
Вангог лихорадочно смешивал краски, затем позвал добровольца-помощника (вызвались все сразу, но Лера попросила Дэна) — и началось. Ей заклеили щель пластырем («а как же писять?», подумала Лера) и стали красить сразу с двух сторон. Лера чувствовала себя узелком сплетенных взглядов и мыслей, пульсирующим клубком всеобщего восхищения, и у нее раскраснелись уши. От кисточек по телу бегали сумасшедшие мурашки...
7.
Было уже полдвенадцатого. По улицам, пустым, как Сикрет Сити в новом квесте, брело странное существо с голубой узорчатой головой, волосами и руками. Оно двигалось перебежками, кружилось, прыгало козочкой, отвешивало поклоны, смеялось и говорило само с собой.
Дэн все-таки не стал провожать ее, но это было бы избытком счастья, от которого Лера бы лопнула, — потому что она и так была счастлива до такой степени, что налетала на фонари. Она улыбалась пьяной улыбкой, морщившей краску на щеках; в голове у нее вертелся огненный калейдоскоп, смешивая все впечатления в путаный клубок образов, картин, звуков, мыслей и чувств. Вот Она, новоткрытая королева красоты, оголилась, милостиво подпустив Дэна к телу, и все увидели ее во всей красе, как видел папа; вот ее покрасили, и она — уже не Лера К., а неземное голубое существо с камнем бога Ульгеня на лобке, со священными кедрами на ногах и бедрах, с облаками, звездами, лунами и солнцами на груди, плечах, лице и волосах; вот она дефилирует по сцене, и ее ведет невидимая тень, подсказывая все движения; вот им вручают призы — Вангогу как лучшему художнику, а ей как лучшей модели; вот она, разрисованная и абсолютно голая, с пластырем на щелке, тусуется среди всех, будто на ней вечернее платье, и мужики из модельных агентств суют ей визитки, которые ей некуда складывать...
— Привет, зая. Не спеши.
Из темноты вдруг соткались двое и загородили ей дорогу.
— Здрасьте, — пролепетала Лера, хоть и сразу поняла, что это.
— Не кричать, а то замочим сразу. Ясно, сука, блядь, пизда ёбаная, ты поняла, блядь? Раздевайся, сука!
Она не испугалась, потому что не успела. Двое из темноты были неправдоподобны, как инопланетяне. В них нельзя было поверить, и Лера не верила, снимая с себя куртку, платье, а затем и лифчик с трусами. Это было настолько невозможно, что она почти ничего не чувствовала и не думала.
— Ёбаный в рот, какая ты синяя! Бодиарт чтоль? Никогда не ебал синих, блядь, гы-гы-гы... Раком, сука, быстро!
Голая Лера опустилась на колючий асфальт. Ее смачно шлепнули, раздвинули ей ягодицы и уперлись бодливым колом в щель, сладко нывшую весь вечер.
— Ё блядь нахуй, так ты мокрая, блядь, как ёбаный в рот! Вот это сука, блядь! а я думал, что буду тебя всухую, блядь...
Перед ее глазами нарисовались ноги в джинсах и мясистый хуй.
— Соси, сука! — хуй ткнулся ей в лицо. Лера никогда не сосала (все четыре своих секса с Дэном она давала ему трахать себя, и он ни о чем не просил ее), но рот ее сам открылся, мясистый хуй вплыл туда, как кляп, и Лера облепила его нёбом и языком, будто ей кто-то подсказывал, как надо делать.
Бодливый кол уже был в ней и толкал ее вперед, на другой кол, забивший ей горло; тот толкал обратно — и оба толклись в Лере, протыкая ее сразу с двух сторон. Больно не было; не было даже особо противно и страшно, хоть сердце и колотилось в груди, как муха об стекло. Старательно работая ртом и бедрами, Лера вдруг поняла, что ей просто приятно, что именно этого и хотело ее тело весь вечер, и что единственное неприятное — асфальт, впившийся в коленки.
Эта мысль еще не успела впитаться в нее, и Лера была просто послушным телом, которое еблось и сосало, еблось и сосало, отдаваясь звериному ритму. «Что это со мной? Значит, мне приятно?» — шевелилось где-то внутри; она вдруг представила себя со стороны — голую, возбужденную, напяленную на два хуя — и ужас вскипел в ее теле, и от этого захотелось еще острей и мучительней, и бедра сами выпятились и втянули в себя ебущий хуй...
— Охуеть, блядь! Ай да сука! Ты где научилась так сосать? Ооооууу...
Ее ебли все напористей. Очень хотелось, чтобы помяли груди, и еще хотелось лопнуть, раствориться сладкой болью в темноте, исчезнуть и не быть...
— Мы тебя даже мочить не будем. Как можно мочить такую талантливую, блядь, суку, гы-гы? Живи, радуйся. Мы тебя лучше ебать будем, ты будешь наша сука, — говорили ей, когда все закончилось, и заебанная Лера сидела на асфальте. На губах и в пизде хлюпала сперма, в ушах шумело, как перед обмороком, и страшно хотелось кончить.
Лера понимала, что ее жизнь чудом не оборвалась здесь, на асфальте. Но, когда насильники скрылись за углом — она не вскочила, не ринулась опрометью в другую сторону, а сидела голяком еще минуты три, глядя прямо перед собой, и затем взялась рукой за горящую щель.
В ней только что было плотно и туго, и сейчас снова хотелось этой плотности, и Лера разжигала ее в себе, изо всех сил ввинчиваясь в клитор. Она раскорячила ножки и представляла, что кто-то идет мимо и смотрит на нее. От этой мысли тело вдруг скрутилось, как тряпка, и из Леры потекло горькое, одуряющее блаженство, скребущее сладким волчком в недрах матки...
Какое-то время Лера сидела, обмякнув на асфальте; затем встала, оделась и медленно побрела домой.
8.
— Ты умничка, ты чудо! Ты настоящая находка! Если мы с тобой договоримся, ты получишь хорошую награду...
— А... разве мы уже не договорились? — спрашивала голая Лера.
— О чем ты, лапуся? — проникновенно смотрел на нее Леонард Рустемович, менеджер модельного агентства «ИзгибЪ».
— Как? А... — растерялась Лера.
Только что она отпозировала длинный фотосет, принимая самые блядские позы, которые только могла себе представить. — Но я же снималась... И вы говорили, что...
— Нуууу, деточка, наив будешь в своей школе гнать. Это была проба. Тест, скажем так. Он показал, что ты годишься, ты меня поняла? И не более того. Ты меня поняла?..
— А что надо, чтобы... более?
Вместо ответа Леонард Рустемович встал.
— Эх, — сказал он, умильно глядя на Леру. — Хотел я тебя привезти в хорошее место, романтика, скажем так, и все такое... но нет. Не могу терпеть. Иди сюда!
Лера подошла на негнущихся ногах к нему.
— Соси! — из брюк вывалился объект сосания, прицелившись Лере в живот.
— Но...
— Ах, мы наивные, да? Ну так вали к себе домой, тургневская девушка, блядь. Тебе ж денюжек хочется, по глазам вижу. Ну? Соси, и получишь кусок сладкой морковки...
«Это из «Кролика Роджера"» — подумала Лера, заглатывая багровый хуй. Она сосала так же, как пару дней назад, когда ее насиловали — облепляла елду нёбом и языком, и это снова нравилось ее клиенту, сопящему от удовольствия, как мастиф.
— Хххххыыыы... Ты настоящая находка, я же говорю, — бормотал Леонард Рустемович, и вдруг схватил ее за плечи и повалил на пол.
Хуй с чмоканьем вылетел из Лериного рта. Она даже не успела вскрикнуть; ноги ее были раздвинуты, и в зудящую щель на лету вставился хуй, натянув ее почти до упора.
— Вот так, вот таааак... ты же давно течешь, талантливая моя... — приговаривал менеджер модельного агенства и ебал Леру на полу, смяв руками обе ее груди. Лера выгибалась и плакала. Все эти дни она внушала себе, что там, на асфальте она была не виновата, так получилось, и она правильно поступила, и потому осталась жива, и она вовсе не сука и не шлюха...
— Все вы плачете... Все... А потом сами раком ставитесь, блядь, и сами прыгаете на меня, и умоляете... Где ты еще такой хуй найдешь? Девятнадцать с половиной, между прочим! Что, не вкурила еще? А так? А вот так? — орал ей менеджер и остервенело ебал ее, всаживаясь в печенки. Лера задыхалась от плача и от спазмов растревоженной матки. Тугая плотность, натянувшая ее, влилась куда-то в недра, и там толкала и щекотала липкую капельку, которая росла, набухала и перекатывалась в Лере, исторгая из нее спазмы, стоны и радуги. «Мне хорошо» — снова осознала она, — «мне дико, зверски, охуенно хорошо. Ааааа...»
— Аааааааа! — орала она, выплеснув наконец из себя эту капельку, и тонула-захлебывалась в ней, и выворачивалась наизнанку сладким, сочащимся нутром, и размазывалась пиздой по стволу хуя, проебавшего ее до сердцевины...
— Ну вот... — отдувался Леонард Рустемович. — А не хотела, между прочим. Скоро еще попросишь. На, держи.
Он добыл из пиджака пачку баксов, отсчитал три сотенных купюры всхлипывающей Лере, и та стала одеваться, зажав их в кулаке.
9.
Лера изо всех сил старалась не плакать. Но лучше бы она плакала: набухшие глаза действовали на мужчин так, что Лера не знала, куда деваться. «Прям Парфюмер», думала она, улыбаясь сквозь слезищу, зудящую где-то внутри.
За эту неделю она уже немного привыкла к приставаниям. Стоило ей выйти на улицу — и весь город спешил с ней познакомиться, войти к ней в доверие и блеснуть перед ней лучшими качествами (ржачем и матами). Но сейчас творилось что-то несусветное: чем меньше ей хотелось смотреть на людей — тем сильней к ней липли, разводили на знакомство, демонстрировали ей богатство русского мата... Когда она вышла из трама — за ней выскочил какой-то мужик и бежал за ней метров сто.
Ей не хотелось ничего. Ей хотелось к Дэну.
Почему-то ей представлялось его тело, вжатое в нее, и чистый, теплый ток от тела к телу, когда не нужно было говорить, и Дэн замолкал. Ей казалось, что этот ток очистит ее. «Сегодня я шлюха», думала она, «в самом прямом смысле этого слова. Так больше не будет, но сегодня так. Ничего, зато заработала, хе-хе». На папе давно висел огромный долг за квартиру, и Лера пошла в «ИзгибЪ», чтобы хоть как-то компенсировать серебристое платье от Denny Rose. «Компенсировала», думала она, «еще как. Ничего. Через пять минут я буду с Дэном...»
Дэн трахал ее, как обычно — в миссионерской позе, облизывая и обсасывая сверху донизу, как леденец. Лере это частично нравилось, частично смешило, частично поднадоело; но ей было хорошо, и она убеждала себя, что от Дэниного члена ей значительно приятней, чем от девятнадцати сантиметров Леонарда Рустемовича. Ей было тепло и нежно, а главное — с ней был Дэн, в которого она влюблена уже два года, он был близко-близко, тело к телу, он был в ней и на ней, и одно это исторгало из нее улыбку, сводившую его с ума.
Дэн трепался, изо всех сил стараясь быть отвязным мачо, но Лера терпеливо ждала, когда он после оргазма станет другим. Она не кончала под ним, и не это было главное, а драгоценные минуты молчания после скачки, смешанной с облизываниями, трепотней и матами.
— Ыыыыыххххгггррр!... — наконец захрипел Дэн, оплевав Лерино влагалище горячими капельками, и рухнул на нее, как обычно. Лера закрыла глаза...
— А от тебя пахнет другими мужиками... Ты не думай, я не ревную, — вдруг зашептал Дэн прямо в ухо Лере. — Тебя ведь много ебут, да? Такую красотулечку, как ты? Вряд ли я один у тебя такой. Ты любишь, когда тебя ебут другие мужики, да? Ты моя шлюшка, да?
Лера молчала, сжавшись под Дэном.
— А давай я позову братана, и мы втроем?... У меня улетный братан, ебется так, что заебись!... У него не то что у меня, у него целых девятнадцать сэмэ, прикинь ваще? Ты с ним тебя так отжарим, что... Эээ, ты чё? Лерк!..
Но Лера лихорадочно одевалась, и минутой спустя вылетела из квартиры, изо всех сил стараясь загнать слезищу обратно — туда, где она висела все это время.
10.
— Папа! Папочка!... — Лера кинулась на шею отцу.
— Доча! Что такое? Ну... ну... ну чего ты? Он... он обидел, да? Изменил, да? Ну... ну ничего, ну не надо, доча... Ты у меня такая красавица, такая красотулька, что мужики будут штабелями лежать. А он будет локти кусать. Ну не надо, не надо... — папа гладил ее по голове, по плечам, по льняным волосам, растрепанным Дэновой подушкой, а Лера ревела ему в футболку, дергаясь от горьких взрывов плача.
— Не надо, не надо, все хорошо... — папина рука залезла ей под блузку и поползла по спине, едва касаясь кожи. Это было так неожиданно приятно, что у Леры вдруг кончились слезы, и она всхлипывала по инерции, обхватив папу крепко, как только могла. «Я забыла лифчик у Дэна», подумала она...
— Нравится? Ну... ну вот... Когда-то ты очень любила так. Когда была совсем маленькая... Может, снимешь блузку? Мне будет удобней, и тебе приятнее...
Лера приподнялась, стащила с себя блузку — и уткнулась обратно в папу, сплющив об него голые груди.
— Лерка... Леруська... Как я тебя люблю... — шептал папа и целовал ей макушку, а затем плечо, затылок, шейку, ухо... Лера замерла в сказочном, невозможном, невыносимом блаженстве. Слезы и радость смешались в ней воедино и застыли внутри дрожащей капелькой, которую она боялась потревожить и оттого не дышала, впитывая в себя ласки отца.
Руки его скользили по бархатной Лериной спине, понемногу подбираясь к груди. Он уже ничего не говорил, и только страстно целовал ее, всасываясь в горячую кожу. Его язык проник в складки уха, и Лера выгнулась в нежданном спазме: ей никто никогда так не делал, и она чуть не подавилась от сладкой искры, обжегшей мозг. Груди ее отлипли от папы — и его рука тот же проникла к соскам, взяла мягкое полушарие в ладонь, подмяла его — нежно, легонько, а затем сильней, сильней, массируя ореол и сдавливая пальцем взбухшую вишенку... Лера громко стонала, выгнув дугой спину.
Вдруг она дернулась — и рывком отстранилась от отца:
— Па?..
Секунду или две они смотрели друг на друга; затем отец схватил ее за плечи и повалил на кровать. Лера завизжала и забилась, пытаясь выползти из под него, — но тот уже стащил с нее брюки с трусами и хлюпал пальцем в ее пизде, вымокшей, как мыло в мыльнице.
Изловчившись, Лера лягнула его пяткой в щеку, сбив очки на пол. Отец охнул и заморгал, как филин, а Лера вылетела, как ошпаренная, из комнаты в одной штанине.
— Лерк!... Лерочка! Прости меня! Прости! Пожалуйста! Я не выдержал! Я не смог!... — слышалось сзади; но Лера лихорадочно одевалась, не попадая в рукава, и затем выбежала из квартиры, хлопнув дверью.
11.
Только на краю города, когда трам подвез ее к самой тайге, она поняла, куда она едет.
Солнце висело еще довольно высоко, и у Леры в запасе было часа два или три. Впрочем, ей было все равно. Вскочив в маршрутку, она вжалась в заднее сиденье, в уголок, чтобы никто ее не видел, и подняла голову только, когда машина тронулась, и за окном поплыла бесконечная стена тайги...
— Священную рощу кто спрашивал? Девушка, на выход! Ой, а чё это... вас обидел кто-то? Вы не это, это самое...
Но Лера хлопнула дверью и шагала по тропинке, похрустывая сухими ветками.
Тайга пахла весной. Мало-помалу надрывный гул, шумевший в Лере, незаметно стих, уступив место ветру, птицам и шорохам. Лера шагала, ни о чем не думая, но понемногу стала замедлять шаг, пока вовсе не остановилась. Ее завод кончился.
Оглянувшись и осмыслив, где она и что она, Лера снова пошла вперед, но гораздо спокойнее. Она думала ни о чем — и обо всем сразу. Мысли ее сливались с ветром, шумевшим в кедрах, и на душе было пусто и покойно.
С тем же спокойствием, даже равнодушием она вышла на поляну и подошла к валуну бога Ульгеня. Приняв все ту же позу, она вжалась лбом в холодный мох и внятно проговорила:
— Я не хочу быть красивой. — И еще раз для верности: — Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ КРАСИВОЙ!
Постояла, прислушиваясь неведомо к чему — и, решив, что больше здесь делать нечего, пошла обратно.
Домой она добралась к ночи. Отец то ли спал, то ли делал вид, что спит. Пройдя к кровати, Лера упала, как была одетая, в ворох сбитых одеял, и тут же уснула мертвым сном.
12.
Ей снилась странная вещь. Снилось зеркало, и в зеркале — Она. Не Лера, — Она, Зазеркальная. Похожая на Леру, но Зазеркальная. Она манила Леру, и Лера подошла к самому зеркалу, которое вдруг вспенилось, как вода под ветром, и втянуло в себя Леру. Столкнувшись с Зазеркальной Лерой, Лера оказалась по ту сторону зеркала, а Зазеркальная подмигивала и показывала ей язык оттуда, где только что была она, обычная Лера.
«Поменялись местами», подумала та. «Теперь я в зазеркалье. Как Алиса. Но стоп: здесь же должно быть все наоборот, справа налево?» Но в зазеркалье все было, как в ее комнате, — только там было темно, а здесь все осветил солнечный луч, упершись Лере прямо в глаза. Он нахально слепил ее, щекотал ей нос — и Лера чихнула.
И проснулась.
Она лежала в кровати. В глаза ей действительно бил солнечный луч из окна. Полежав какое-то время, Лера вдруг подскочила и опрометью подбежала к зеркалу.
Минут пять она всматривалась в свое отражение, пытаясь понять, изменилось ли что-нибудь, но так не поняла. Забравшись обратно в кровать, она достала и включила мобилку, которая тут же замычала, изрыгая уведомление за уведомлением.
«Одиннадцать пропущенных вызовов от папы... тааак... « — смотрела Лера, — «а это что? Восемнадцать пропущенных от Дэна? И смски от него же?...»
Но она не успела их прочесть: телефон снова замычал, и на экране высветился номер Дэна.
Лера медлила, раздумывая, нужно ли отвечать. Затем все-таки ткнула в зеленую кнопку:
— Алло?
— Лерк?... Фффух, наконец-то дозвонился. Не спишь?... А я это... Ты у меня лифчик забыла, вот. Вот...
«Вот... «, думала Лера, обмякая на кровати.
— ... И еще... Ты, это, прости меня. Пожалуйста, Лерк! Я дурак. Я дурак, но я поумнею. Простишь? Лерк? Лерк!..
— Ладно, — ответила Лера, не узнав своего голоса.
— Спасибо... — отозвался Дэн. — Лерк, а... может, ты выйдешь?
— Куда?
— Да во двор. Я тут, в твоем подъезде. Еще с ночи...
Лера какое-то время молчала, пытаясь осмыслить услышанное, затем лихорадочно вскочила — и выбежала из квартиры.
Дэн действительно стоял внизу. Выражение его лица было невозможно описать, и Лера вдруг разревелась.
— Лер, ну прости меня, — говорил Дэн, обнимая ее. (Она каким-то образом оказалась у него на груд) — Я просто, ну это... корчил из себя, блин, настоящего мужика, хотел показать тебе, какой я такой-растакой. А ты на самом деле у меня первая. И я с тобой тогда... в первый раз. Впервые всегда стремно, понимаешь? Вот я и это самое... И потом тоже... И провожать тебя стеснялся. Куда мне: ты ведь такая...
Солнечный луч, пробившись сквозь стену домов, бил в глаза.
«Интересно», думала Лера, глотая слезы, «ЭТО сохранилось во мне для всех? Или только для Дэна?...»