Всю ночь мне снились тревожные сны, где фигурировал позавчерашний старик с жезлом. Он хохотал, как мультяшный дьявол, и я ревел во сне - совсем как в детстве. Проснувшись, я первым делом набрал Майю.
"Абонент временно недоступен..." Одевшись и проглотив, что попало под руку, я сел в машину и помчался к ней.
В домофоне никто не отзывался. Я обошел соседние дома, чтобы убедиться, что не ошибся - но нет, все было верно. Это был дом Майи, ее квартира, и Майя не открывала. Но как же? она ведь сказала, что будет дома, и будет ждать меня...
Может, спит? Отсыпается после вчерашнего?
Я ждал под домом четыре с половиной часа. Проскользнув вслед за жильцом внутрь, я поднялся на нужный этаж, нашел нужную квартиру, - но никто не открывал. Прождав еще час, я, наконец, понял, кто виноват. Я понял, У КОГО Майя. И рванул, почти не нажимая на тормоза, к театру "Пигмалион".
Тревога и злость так клокотали во мне, что хренов маэстро уже был в моем воображении горой кровавого мяса. Ворвавшись в зал и оттолкнув охранника, я сразу нашел Брокенберга, репетировавшего с артистами. Увидев меня, он спрыгнул со сцены и побежал мне навстречу.
То, что было дальше, выглядело примерно так: мы оба бежали друг к другу, явно желая стереть друг друга в порошок, оба остановились в полуметре друг от друга – и оба крикнули:
- Где Майя?!
(я, впрочем, прибавил к вопросу длинное непечатное, стыдливо повисшее в тишине).
Наши физиономии вытянулись одинаково, будто мы смотрели в зеркало...
- Она что, не с тобой? - пискнул Брокенберг. Я прикусил язык, не успев спросить его то же самое.
- Нет. Я думал, она у тебя...
- Ясно, - сказал Брокенберг, помолчав.
Он был похож на колдунью Юбабу из мультика "Унесенные призраками", когда та узнала от Хаку о проделках своей сестрицы.
- Она должна была утром быть с тобой, а потом приехать на репетицию. Телефоны не отвечают. Ее нет уже три часа...
- Ну... в конце концов... Она взрослая девушка. Мало ли... - говорил я, заражаясь его тревогой.
- Заткнись! - оборвал он меня, и я не обиделся, а только еще больше встревожился. - Что она говорила? Она говорила о своих планах?
- Нет... да... Кажется.
- Что?!
- Просто я случайно услышал ее разговор по телефону. Она говорила с кем-то... кто-то требовал от нее что-то отдать, принести... а она говорила "хорошо, отдам..."
- Кто это был? Кто?! - Брокенберг схватил меня за плечи и стал трясти.
- Да успокойся ты, псих!.. - крикнул я наконец на него, и он отпустил меня. - Я не знаю точно, но... кажется, я догадываюсь. По-моему, это был один старик.
- Старик?! - страшно закричал Брокенберг. Артисты на сцене замерли, уставившись на нас.
- Просто мне так кажется.
- Что за старик? Где ты его видел?
- Он хотел... не знаю, чего он хотел, но Майя ужасно испугалась его. Я тогда открыл ей машину, чтобы старикан не догнал ее. Мы тогда еще не были знакомы. Просто она так испугалась... Этот старикашка выронил какую-то железяку, древнюю такую. Я ее подобрал, а Майя потом попросила, чтобы я отдал ей. Я и отдал... Вот я и думаю, что ей звонил тот старик, требовал, чтобы она отдала ей ту железяку, и она...
Брокенберг вдруг тяжело рухнул на стул и опустил голову.
- Эй! В чем дело? Эй! - я заглядывал ему в лицо, нагнувшись, а он раскачивался и скрежетал зубами. Внезапно он подскочил и схватил меня за руку:
- Пойдем!
- Куда?
- Я расскажу тебе. Пойдем!
Он потащил меня по коридору, ввел в артистическую, закрыл дверь, сел, посидел некоторое время с закрытыми глазами, затем глубоко вдохнул и заговорил:
- Значит, так. Слушай. Если будет трудно поверить - постарайся. Ты не виноват, конечно, это все Майя. Но ничего, может, еще можно исправить...
- Что исправить?
- Слушай и не перебивай. Старик, которого ты видел – это сам Лео бен Бецалель, или, как он сейчас называет себя, Лев Бецман.
- Бецман? Тот самый?..
- Да. У нас с ним давние счеты… Сейчас он считается, как ты знаешь, великим скульптором и коллекционером. На самом деле он просто превращает живых людей в статуи.
- Что?!..
- За Майей он охотится уже несколько лет. Еще бы: такой роскошный экземпляр для его коллекции! Жезлу, который ты видел, три тысячи лет, и им может управлять только он. Он добыл тайные свитки еще при Рудольфе Пражском – и сжег их, чтобы никто, кроме него, не знал заклинаний. Я оберегал Майю, как мог, но... Мы с ним договорились не трогать друг друга. Мы подписали договор и не можем нарушить его. Ни я, ни он. И я здесь бессилен. Поэтому он старается вредить мне косвенно, через дорогих мне людей; и поэтому я рассказываю все тебе. На тебя вся надежда.
С минуту я переваривал услышанное. Потом спросил:
- Скажи мне… Тебе дорога Майя… Ты с ней…
Вместо ответа Брокенберг вдруг встал и спустил штаны с трусами. Похолодев, я глядел на большой рубец в том месте, где должно свисать мужское достоинство*.
___________________________________
*По одной из легенд, Фауст оскопил себя, чтобы избавиться от власти Мефистофеля. – прим. авт.
Он молча оделся.
Почесав за ухом, я спросил у него:
- Что я должен делать?
***
Третий день я бродил по выставке Льва Бецмана, повторяя про себя, как мантру, напутствие Фауста: "Любое заклинание имеет противодействие. Присматривайся. Бецалель будет стараться упредить то, что может разрушить его заклятие. Постарайся заметить, что охрана не позволяет делать посетителям. Она наверняка предупреждена, хоть и не знает, в чем дело".
Но ничего особенного я не заметил. Нельзя было делать то, что нельзя делать во всех выставках и музеях мира: трогать экспонаты руками, снимать их со вспышкой, распивать спиртные напитки, ходить без обуви и т.п.
Майя была здесь. Я не мог смотреть на неподвижную, мертво-застывшую голую фигурку из посеребренного металла, стоявшую среди десятков таких же, как она, окаменевших и высеребренных фигур: мне хотелось реветь и биться головой об ее пьедестал…
Вечером, когда объявили закрытие, я вдруг почувствовал, что мне нужно срочно в туалет. Он был тут же, рядом с залом.
Когда я вышел оттуда - увидел, что зрителей в зале нет, входные двери закрыты, и рядом с ними стоит группа охранников. Они травили анекдоты. Повинуясь внезапному импульсу, я шмыгнул обратно в туалет.
Я не думал, что смогу остаться тут на ночь, но упустить такой шанс было нельзя. Зная, что кабинки будут проверять, я открыл дверь подсобки, где хранились ведра, швабры и тряпки, и, вспомнив фильм "Как украсть миллион", залез за дверцу кладовки.
Вскоре послышались голоса охранников. Один из них сунул голову в подсобку и, удовлетворившись этим, отошел прочь. Через пять минут воцарилась полная тишина.
Я выжидал еще какое-то время, боясь выходить. Наконец, пересилив себя, я осторожно, замирая и оглядываясь на каждом шагу, двинулся по направлению к залу. Свет выключили, и музей освещался только лампочками сигнализации и светом с улицы, проникавшим через окна.
Музей был пуст. Осознав это, я бросился к Майе и стал ощупывать ее металлическое тело, холодное и мертвое, как водопроводный кран. Я гладил, сжимал, царапал милые изгибы, еще недавно живые, горячие, пульсировавшие в едином ритме со мной - и едва удерживался от истерики. С трудом опомнившись, я заставил себя отойти от Майи.
"Будем рассуждать трезво", говорил я себе. "Прикосновения ничего не дали. Может быть, Майю нужно трогать в конкретных местах, конкретным образом, конкретное число раз?" Глубоко вздохнув, я вновь подошел к Майе и начал свои эксперименты.
...Три часа спустя я, совершенно обессиленный, плюхнулся на скамейку. "Может, Майю нужно окунуть в воду? Но все экспонаты на сигнализации, и я не дотащу ее к крану..." Мысли бились в моей голове хаотично, как ночные бабочки о фонарь. Из последних сил я заставил себя успокоиться, расслабиться и подумать.
"Логика, только логика", говорил я себе, "ничего, кроме логики. Итак, логика. Будем рассуждать логически.
Что у нас есть? У нас есть список запретов. Обычный список запретов, стандартный для всех музеев. Нельзя трогать экспонаты, потому что... ну ни к чему им отпечатки жирных пальцев. Нельзя ходить босиком, потому что это не пляж, а музей. Нельзя бухать, потому что... потому что нельзя. Нельзя снимать со вспышкой, потому что... Стоп, а почему?"
В самом деле, думал я, - это уместно в картинной галерее: чтобы яркий свет не портил цвета картин. Но ведь здесь скульптуры, железяки, им фиолетово, со вспышкой я снимаю их, или без, или вообще не снимаю... Стоп, а почему на входе отбирают фотоаппараты? Почему все снимки делаются местной камерой, в которую вставляется SD-шка посетителя? Что-то тут не то. Сказали бы "без вспышки" - и хватит. Штрафовали бы за вспышку, в конце концов... Та-ак. Хорошо, что моя камера живет у меня в потайном кармане сумки. Маленькая, да удаленькая. А ну-ка...
Я подошел к Майе, достал свою любимую камеру, включил вспышку... Холодея, нажал на затвор...
И чуть не выронил камеру. Майя шевельнулась, будто желая вырваться из железного плена, и застыла снова.
Я подбежал к ней, стал трясти ее, звать, умолять проснуться... Вовремя вспомнив про сигнализацию и опомнившись, я отошел прочь.
"…Спокойно, приятель, спокойно. Ты на верном пути. Логика еще никогда не подводила тебя. Не сдаемся, не сдаемся - продолжаем мыслить... Итак, вспышка. Почему Майя ожила? Потому что была вспышка. Почему Майя ожила не до конца? Потому что вспышка была так себе. Просто не хватило яркости. Та-ак..."
В том же потайном кармане у меня была внешняя вспышка. Не попадая от волнения в разъем, я присоединил ее с седьмой попытки, выставив мощность на максимум. "Только бы хватило заряда", думал я, трясущимися руками направляя объектив на Майю...
Ррраз! В полумраке зала сверкнула голубая молния, ослепив меня; я зажмурился, но тут же открыл глаза, всматриваясь в темноту. Лиловое пятно в глазах расточилось... и я увидел движущийся силуэт.
Не веря своим глазам, я застыл, не дыша - и услышал глубокий вздох Майи.
- Майя! - крикнул я, все еще боясь шевельнуться, будто меня самого превратили в статую.
- Рома? Что... где мы? Я...
Тут я, наконец, кинулся к ней - и обнял ее за ноги. Майя пошатнулась и чуть не упала.
- Осторожно! - я помог ей спуститься с пьедестала.
- Рома? Так странно... я ничего не помню. Почему это... я что, голая? Почему на мне ничего нет? И в чем это я вся? В краске? Где мы?
- Мы в музее. В музее Бецмана. Почему ты не рассказала мне про него? Почему? - говорил я, обнимая Майю, покрытую серебрянкой с ног до головы. Она бессознательно льнула ко мне, ничего не понимая, но услышав про Бецмана - вздрогнула:
- Что, он... он...
- Да. Но теперь все в порядке. Все хорошо, - говорил я, гладя Майю по спине, шершавой от краски.
- Боже! Но я ничего не помню. Помню, как ехала на встречу с ним, везла ему... Боже! Он обманул меня? Он...
- Забудь о нем. Все хорошо, - повторял я и, не выдержав, прильнул к ее губам.
Они были горькими от краски, и я протер их краем футболки. Протер и прильнул к ним снова, - так, что Майя застонала, вжавшись в меня грудями.
- Аааа... - ее язык сплелся с моим, и внутри у меня распустился горько-сладкий цветок. Я целовал ее, и захлебнулся сладкой солью ее рта, и думал - "вот ее язык, нежный, сладкий, горячий... живой! Живой..." Чудо ее оживления оглушило меня - я гладил, тискал и тер ее тело, жаркое где-то там, под шершавой краской, холодящей мне ладони, – и не заметил, как мы оба оказались на полу.
Пол был мраморный и холодный. Бедра мои сами бодали Майю, желая поскорей врасти в нее, и я стягивал с себя штаны с трусами, обнажая хозяйство - и мрамор обжигал мне кожу на ногах... Краска, плотно облепившая Майю, скрыла живую кожу - и страшно хотелось пробиться к пульсирующему, горячему, к живой мякоти ее нутра, и я буравил ее маленькими быстрыми толчкам, стараясь не делать ей больно...
Нам было твердо, холодно, неудобно; нас освещали призрачные лучи сигнализации, и мы барахтались в полумраке музея, вталкиваясь друг в друга, бодаясь лобками, выворачиваясь, как рыбы на песке... Этот секс был похож на пир голодающих, которые дорвались до сказочных яств и заглатывают все сразу. Как-то сама собой нашлась поза: я выгнулся буквой «Г», Майя обхватила меня ногами, уперлась руками в пол, запрокинула голову – и наподдавала мне, крепко вдавливаясь в меня.
Наши бедра и гениталии работали, как сумасшедшие; мы быстро запыхались, и нам пришлось сделать передышку, хоть между ног у нас было жарко, как в аду. Я распирал членом верхнюю стенку влагалища Майи, надетого на меня, как эластичный чулок, и спрашивал ее, задыхаясь после гонки:
- Тебе... тебе... не больно так?
- Нет... – отвечала Майя, - а даже если и чуть-чуть... Неважно. Это неважно. Я хочу! Я очень хочу!
- Ффффух!.. А почему ты прогнала меня, когда нас застукал Фауст?
- Я не прогнала!.. Я испугалась. Он превратил бы тебя в жабу. Или в крысу... Ты во мне?
- Ого!.. Еще как! Посмотри, где я! - Майя вытянула голову и смотрела, как мой член тонет в ее дырочке, распирая влажные лепестки.
- Оооо!.. Трудно поверить даже, что это я... мы... Можно потрогать?
- Где потрогать?
- ТАМ...
Майя протянула руку, коснулась моих яиц, робко погладила их – а я, в свою очередь, стал щупать и щекотать ее клитор, набухший среди липких складок. Она смотрела, как я это делаю, подвывая и возбуждаясь, как кошка. Ее бедра ерзали на моем члене, а пальцы сплетались с моими пальцами; мы ласкали и мяли наши гениталии, сходя с ума от бесстыдства – и наконец возбудились настолько, что не выдержали и принялись трахать друг друга зверски, жадно, агрессивно, утоляя жгучий голод между ног...
- Тебе классно? – хрипел я, шлепая яйцами по Майе.
- Да... хочу еще! Хочу еще много!.. очень, очень хочу... – стонала Майя, и я ускорял напор. Рукой я шарил по ее вагине, сдавливая клитор и вибрируя на нем, чтобы Майя кончила вместе со мной.
- Ты сильно возбудилась, да?
- Иииыыы... а ты не видишь? Умираю, лопаюсь просто!.. еще, еще, еще так! Ооооо...
И я прыгал на ней, позабыв про холодный пол, и про усталость, и про то, что она вся в краске, как елочная игрушка, и про то, что у меня стреножены ноги... Блаженство подступало, нарастало, как пенистая лавина - и я уже чувствовал, что мы дышим вместе, и стонем единым криком, и сейчас упадем горящим комом в пропасть, и утолим в ней наш голод, и...
Вдруг вспыхнул яркий свет. Я вначале не понял, что это снаружи, решив, что у меня искры в глазах; но Майя ахнула - и тут же раздался каркающий голос:
- Извините, что помешал вам, хе-хе-хе...
По мраморному полу щелкали острые, злые шаги, приближаясь к нам.
В голове у меня потемнело. Лопаясь от ярости и от неутоленного желания, я встал, натягивая штаны...
- Кто вам разрешил использовать мои шедевры для своих сексуальных утех, молодой человек? – чеканил старик, приближаясь к нам. В его руке был жезл, сияющий голубым огнем.
- Это не ваши шедевры! Это Майя, живая девушка... моя девушка! Вы...
- Ай-яй-яй! – цедил Бецман, подходя все ближе. – Конечно же, старый врунишка Фауст, а он стар, как моя мигрень, хоть и выглядит молодым петухом, - конечно же, он напел вам, что я превращаю живых людей в статуи? Хромой приятель* приучил его к лжи, и ему соврать – что мне слепить золотой дукат из навоза. Ты думаешь, что Сильвия – живая девушка, и я, злой старик, превратил ее в статую? На самом деле Сильвия – статуя, и сделал ее я, Лео бен Бецалель, которому нет равных под луной! А Фауст, чтобы вредить мне, оживляет мои шедевры и пускает их гулять по свету! Он не может одолеть меня – и хочет низринуть мое творчество, мои сокровища, плод векового труда и вековых мучений! Хочет сделать из вечного – тленное, хочет превратить идеал в жалкое тело, набитое костями, кровью и трижды жалкой душонкой... Какая может быть душа у статуи? Думаешь, даром ее тянет корчить из себя статую на бульваре? Я сделал Сильвию – ибо ее имя Сильвия, а не Майя, как прозвал ее воришка Фауст, - я сделал ее еще в пятьдесят восьмом году. Это было чудо, чудо жизни в вечном металле! Я сделал то, чего не смог сделать Фауст – я остановил мгновение... но он украл его! Десять лет назад он украл мой шедевр, похитил его, как трижды гнусный вор – и оживил, превратив в куклу из мяса и костей. Это он сжег мои реторты, это он убил моего Голема, он... он...
_____________________________
*Мефистофель. – прим. авт.
Я застыл, не зная, чему верить, - а старикашка, заговорив мне зубы, вдруг ловко метнулся к Майе – и, прежде чем я успел поймать его, ткнул в нее жезлом, выпалив какие-то слова. Майя страшно закричала – и крик ее вдруг оборвался, будто его выключили, нажав кнопку.
Во мне разлился жуткий холод...
- Опять придется работать над позой, - бормотал Бецман, уткнув свой жезл в окаменевшую Майю. Жезл сверкал голубыми искрами.
Опомнившись, я подскочил к нему:
- Если ты ее сейчас же не оживишь, старый пе...
Но вдруг зал полыхнул голубой молнией – и отошел в никуда.
Последнее, что я помню – досадливый оскал старика, скривившего рот, будто его допекла назойливая муха.
***
...Очнувшись, я увидел над собой резкий профиль Фауста.
- Ну? Живой? – прокукарекал он своим петушиным голосом, глядя на меня.
- Ёееелы-палы, как же болит голова... - простонал я, ибо голова трещала так, будто я всю неделю отмечал Новый год.
- Раз болит - значит живая, - резонно заметил Фауст, протягивая мне руку.
- А что, разве... разве Бецман не превратил меня в статую? – спросил я, с трудом поднимаясь на ноги.
- Я наложил на тебя охранное заклятье. Такое же заклятье было на Майе, - но старик, видимо, проник в ее сны и выпытал его. Он научился это делать, кажется, еще при Абдуррахмане Гренадском...
- В сны? Хер его дери - а ведь он и мне снился! Позапрошлой ночью... И, кажется, когда-то в детстве... Тогда ведь тоже была какая-то статуя - или мне приснилось? Черт подери...
- Позавчера на тебе не было никакого заклятья, и старик зря перевел пригоршню философских камней. Я знал, что он лезет в чужие сны, как крыса в чулан, и менял Майе заклятье каждый день. Но вчера не успел... Однако же и мы не без козырей! - Фауст возбужденно смотрел на меня, потирая руки. - Я знаю, ты нашел контрзаклятье? Молния?
- Молния? Какая молния? Ааааа...
- Я догадывался. Сам Заратустра заклинал этот жезл молниями на горе Арагац, в адскую грозу, когда сквозь трещины в небе зияли колеса мироздания. Его жезл насыщен силой голубых молний... Но – сатана тебя дери! – как тебе удалось вызвать молнию? У тебя что, был философский камень?
- Нечто вроде, - ответил я, наконец поняв, что к чему. – Слушай-ка! У меня есть одна идея...
- Тсссс! Погоди.
Фауст встал и внимательно осмотрел комнату, куда перенес меня.
Это была обыкновенная комната с кроватью, мебелью и ноутбуком, зависшем на сэкситэйлз.ру. Проделав какие-то пассы по углам, Фауст вдруг сгорбился, налился кровью, задрожал – и его скрюченные пальцы выхватили из воздуха черную ворону, которая немедленно рассыпалась пеплом в его руке.
Похолодев, я смотрел на него, - а он с шумом выпустил воздух, приняв свой прежний вид, и проскрипел мне:
- Так и знал, что старик подошлет шпиона. Но теперь вроде бы чисто. Рассказывай!
И я стал рассказывать, так и не решившись спросить у него, врал ли Бецалель, когда говорил, что Майя – статуя...
***
В 16 часов пополудни в галерею Льва Бецмана вплыла толпа молодых людей. Они были модно одеты, улыбались и бойко урчали по-английски. У каждого из них на плече висел деловой портфель. Охрана пыталась принять европейский вид, - а молодые люди, фотогенично улыбаясь вахтерам и друг другу, разбрелись по залу, не слыша робких слов, повисших им вслед – «но фото, плыйз»... Они вели себя, как среднестатистические иностранцы: темпераментно жестикулировали, говоря «вау», «итс бьютэфул», «фэнтэстик» и пр., и охрана вновь сосредоточилась на тех, кто входил в галерею.
В один прекрасный момент в зале громко заиграла чья-то «Нокиа»... Все иностранцы, как один, полезли к себе в портфели проверять, не у них ли звонит, - и, когда «бородавка-бородавка-бородавочка» пропела в пятый раз, из портфелей вдруг извлеклись не телефоны, а фотоаппараты со вспышками...
Все произошло мгновенно: охранники не успели и развернуться, как в зале сверкнули ослепительные голубые молнии. Один из иностранцев вспрыгнул на парапет и заорал на чистейшем русском языке:
- Дамы и господа! Величайший розыгрыш всех времен и народов подошел к концу! Сегодня вы оцените юмор великого Льва Бецмана по достоинству! Смотрите и удивляйтесь!
Посетители, шокированные и ослепленные, озирались по сторонам – и вдруг раздался чей-то визг, подхваченный, как эхо, разными голосами в разных углах... Охрана лезла в центр зала – но уже было поздно: грандиозная коллекция статуй Льва Бецмана ожила и зашевелилась. Юноши и девушки, голые и покрытые блестящей краской, потягивались, стоя на постаментах, и с обалдевшим видом смотрели вниз и друг на друга.
Кругом стоял крик, хохот и восторженная ругань; все вдруг смешалось в пестрый калейдоскоп, и охрана остолбенела, не понимая, кого хватать и что делать...
Один из посетителей, воспользовавшись шумихой, подбежал к высеребренной девушке, только что бывшей экспонатом, подал ей руку, помог спрыгнуть с постамента – и незаметно выскользнул с ней из музея...
- ...Ааааа! Я еще никогда не выбегала голышом на улицу!.. – кричала мне Майя на бегу.
Я тащил ее за руку к машине; на нас пялились сотни людей, и я сходил с ума, представляя, что она чувствует.
- Зато на сцену еще как выбегала!
- Аааааай! Мамочки, кошмар какой!.. Сцена – это сцена. Это работа. Там ЭТО – костюм...
- Так и здесь костюм. Тем более – ты вся в краске...
- Боже мой!.. – ныла и смеялась Майя, пока мы бежали к машине. Хлопнув дверцей, она расплылась в кресле, выпустила из себя воздух – и засмеялась звонко и стыдливо, прикрыв голую грудь.
- Сейчас-то зачем прикрываться? – спросил я, наживая на газ.
- Не знаю... По инерции. А куда мы едем?
- В постель. В мою, в твою – неважно. Все-таки на полу это делать проблематично - хоть в театре, хоть в музее. Ведь мы с тобой так и не кончили. Ни в первый, ни во второй раз, - бормотал я, зверея от того, что говорю ей такие немыслимые вещи.
Голая Майя всхлипывала от смеха, прикрыв лицо серебряными руками.
«Сильвия, Сильвия», думал я... И понимал, что никогда не смогу у нее спросить, правду ли о ней говорил Бецман.