28. Маман.
А на следующей недели, во вторник 9-го августа, меня отпустили из больницы. Мне-то лично казалось, что тамошние врачи были готовы сделать это гораздо раньше, но регулярно навещавший меня Константин Константинович Ульман был категорически против. Наверно, не без влияния своей супруги. Он же и приехал за мной.
Встречали меня все обитатели имения, как хозяева, так и постояльцы, как мужчины (я уже знал, что мои отчим и его брат пребывают в отпуске), так и дамы. Девочки проявляли нарочитую скромность, обойдясь без объятий и поцелуев и ограничиваясь демонстративными книксами. И первой новостью, которой огорошила меня маман, провожая в мою терраску, была такая:
- Как ты знаешь, в твоей комнате мы с Таней разместили своих горничных. Так вот, теперь мы их переместили в комнату Пети, а Петю подселили к тебе. Может быть, тебе это покажется неудобным, но другого выхода у нас не было.
- Спасибо, тебе, мамочка, за заботу! – не выдерживаю я. – Уж лучше бы снова меня отправила в Расторгуево. Там, во всяком случае, обо мне лучше заботились и проявляли больше внимания.
- Ты имеешь в виду Елизавету Львовну? Так она здесь, только вот сегодня что-то задержало её в Подольске. Вечером наверняка появится с мужем.
- С мужем, говоришь? Только этого мне и не хватало!.. Не за кем приволочиться… А за девицами своими, я знаю, вы установили настоящий полицейский надзор, так что мне к ним не подступиться. Придётся тебе побольше, чем раньше, уделить мне внимания. Тебе это будет легче всех делать… Даже на глазах твоего мужа.
Мы входим в мою терраску, я кидаю куда-то свои вещи, сажусь на свою постель, усаживаю рядом маман, обнимаю и целую её и продолжаю:
- Ведь ты мне мать, не правда ли, и можешь позволить себе приласкать своего блудного сына…
- Что ты несёшь, несносный! – удивлённо восклицает она, уклоняясь от моих объятий и поцелуев.
- А что нам остаётся делать, дорогая! – продолжаю я, не переставая ластиться к ней. – Я же знаю: существует некий дамский заговор – не дать мне возможности испортить ваших драгоценных девочек. Причём, не брезгуя ничем, даже собственной непогрешимостью!..
- Откуда ты это взял, дорогой? – ещё более удивляется маман, по прежнему увёртываясь от моих проявлений нежности.
- Слышал, слышал я, что говорила тебе и Марии Александровне тётя Таня… Но сама она сейчас при муже, поговори с ней, чтобы она как-нибудь исхитрилась возместить мне то, что, вроде бы, готова хоть тут же дать мне её старшая дочь, а глядя на неё – и младшая…
- Что ты такое говоришь?
- Говорю то, что вижу.
- А мая Катя? – с явной уже тревогой интересуется моя маман.
- Твоя Катя ещё чересчур маленькая для этого, хотя кое-что уже успела повидать и на пожарный случай может сгодится…
- Да как у тебя язык поворачивается говорить такое?
- Говорю то, о чём ты сама уже тревожишься. Иначе не участвовала бы в этом заговоре. Раз Катя тебе так дорога, то придётся пожертвовать собой…
- Как ты смеешь? – восклицает она, вскакивая и вырываясь из моих объятий. – Ты совсем с ума сошёл!.. Ведь я твоя мать!..
Я тоже встаю, продолжая держать её за руки.
- Вот именно! Мать!.. Разве ты и тётя Таня были мне чужими, когда, купая меня в детстве, иной раз не только целовали и гладили щёчки, но и позволяли себе другие ласки?
- Но ведь ты же тогда был маленьким?
- Ну и что? И сейчас не очень-то большой. Помню, с каким удовольствием всего месяц с небольшим назад обнимал и целовал тебя здесь, на лестнице…
- То была непростительная слабость с моей стороны…
- Почему непростительная?
- Больше этого не должно повториться!.. Всё, хватит об этом! Пойдём обедать… Нас, наверно, заждались…
Мы выходим, спускаемся вниз и направляемся в столовую. Продолжая держать её за руку, я снова хватаюсь за утерянную, было, нить разговора:.
- Не зарекайся, мамочка! Да, наверно, ты бы предпочла, чтобы на твоём месте оказалась тётя Таня. Так, повторяю, поговори с ней… Вы же с ней подруги… Хотя лично я предпочёл бы тебя… Ты мне больше всех нравишься!..
- Но ты, кажется, пользуешься не только моей и Таниной любовью…
- Да, если исключить девочек, ещё остаётся госпожа Ульман… Все утверждают, что она мне сильно симпатизирует. Но насколько я успел убедиться, толку от её симпатий нет никакого.
В отличие от тебя и тёти Тани она, мне кажется, обладает огромнейшим недостатком – слепой верностью своему супругу, хотя и не уверен, что всё ещё любит его. К тому же не забывай, что она находится под жёстким присмотром своей старшей дочери Лики, которая почему-то ненавидит меня и делает всё, чтобы охладить отношение своей матери ко мне.
- Но она скоро выходит замуж. Тебе известно?
- Что от этого переменится? Ничего… Так что, хочешь не хочешь, а придётся тебе быть потеплее со мною…
- Помолчи, дорогой! – просит она, запечатывая ладонью мои уста при входе в столовую.
И садится на стул за обеденным столом между мужем и дочкой. Я ищу глазами свободное место, она мне указывает на него, но передумав, просит перейти туда Катю, уступив мне своё.
Тема общего разговора за столом – предстоящее Государственное совещание в Москве.
- Созвано оно как совещательное. Но в связи с новой отсрочкой выборов в Учредительное Собрание не провозгласит ли оно себя законодательным, постановления которого обязательны для Временного правительства?
- Не мешало бы. Ведь недаром же Павел Рябушинский обозвал это правительство видимостью власти, шайкой политических шарлатанов…
- Да, да! Ссылаясь на то, что те лица, которые управляют государством, должны буржуазно мыслить и буржуазно действовать, он выразил сожаление, что оказывается «нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа, членов разных комитетов и советов, чтобы они опомнились».
- Ну, знаете ли… Торгово-промышленники говорят много слов о грозящей России катастрофе, но сами всё время остаются торгово-промышленниками, а не гражданами. Не скорбь по поводу тяжёлого положения родины, а злорадство по поводу ошибок Временного правительства, нескрываемая вражда к последнему были основными настроениями их съезда.
- Утверждают, что Керенский запретил приезжать Корнилову в Москву… Боится его. И по делом. Генерал предоставил правительству докладную записку с предложениями, которые он хотел бы огласить на этом совещании. Она всполошила премьера, не без ведома которого копия записки оказалась в распоряжении ряда газет и была ими в выдержках опубликована, вызвав панику в кругах «революционной демократии». Советские «Известия» начали систематическую травлю генерала. А между тем министры этой записки не получили!
Прислуживала за столом наша горничная Ульяна. Когда она в очередной раз подходит к нам, маман спрашивает меня, положив свою руку мне на коленку:
- Как ты её находишь? Не правда ли, она похорошела здесь на воздухе?
- Спроси лучше Николай Ивановича! – парирую я её вопрос, тоже кладя свою руку ей на бедро. – Видишь, как он оглаживает её задницу… Думает, никто не видит.
- Уж не ревнуешь ли ты его к ней? – спрашивает весело маман, перекладывая свою руку на мою.
- Если и ревную, то не к ней, а к тебе!
- Вот как? Ревнуешь? А что ты будешь делать, когда увидишь, как за мной будет приударять один мой старый знакомый, который собирается заехать сюда сегодня вечером? Ты его, наверно, знаешь: Афанасий Павлович Жуков…
- И останется на ночь?
- Он будет с женой. Я их приглашала, думая, что ты ещё будешь в больнице и ночлег им будет обеспечен. А теперь вот не знаю. Придётся, наверно, им уехать сегодня… Убери, пожалуйста, руку!.. Ты не боишься, что нас может кто-нибудь увидеть?
- А ты не боишься, что моя ревность может превратить для тебя и твоего старого знакомого сегодняшний вечер в кошмар?
- Как, миленький, ты на такое способен? – воркует она мне на ухо, пытаясь оторвать мою ладонь ...от своей промежности. – Будь благоразумен.
- А что я получу в обмен?
- Не будем торговаться… Вон со вторыми блюдами к нам идёт Ульяна… Вытащи руку из-под стола. И немедленно!
Я повинуюсь, но так, что подол её платья оказывается задранным чуть ли не выше колен, чем я и пользуюсь немного погодя в ожидании компота, когда моим пальцам становится доступной полоска кожи между чулком и штаниной панталон.
- Надеюсь, - говорю я ей при этом, - что ты не израсходуешь все ласки на своего старого знакомого и что какую-то их малость оставишь для своего непутёвого сыночка.
- Вот-вот, непутёвый!.. Но мне не нравится ход твоих мыслей… Зачем ты моего старого знакомого пытаешься поставить на место мужа? Это выглядит как-то…
- Давай поспорим, что ему будет сегодня не до тебя, если ты не предпримешь специальных мер?
- Вот ты как заговорил!... Что ж, давай!
И протягивает мне руку. Так как моя правая занята, я беру её левой.
- Нет, нет! Доставай правую!.. Вот так… На что спорим?
- На американку!
- Что это такое, не знаю, ну да ладно!
- О чём спорите? – спрашивает у нас мой отчим, занятый, вроде бы целиком беседой на сугубо политические темы, если не считать периодических поглаживаний бёдер и задницы Ульяны, когда та оказывалась рядом с ним.
- Заявится ли Корнилов в Москву на совещание, или Керенский его туда не пустит, - тут же находит что ответить моя маман.
Когда мы все выходим из столовой и рассаживаемся на скамейках вокруг клумбы, то видим въезжающую извозчичью пролётку
- Мама! – кидается к ней Ксения.
И я узнаю госпожу и господина Самариных. А следом появляется ещё одна пролётка. На сей раз навстречу ей встают мои маман и отчим. Это их гости.
- Знакомьтесь, - представляет их моя маман, - Зинаида Касьяновна и Афанасий Павлович Жуковы, мои давние знакомые.
Она – чем-то похожая на мою маман пампушка, правда гораздо моложе, но с не выразительным курносым лицом, он – довольно высокий и полноватый блондин. Маман приглашает их перекусить в столовую, а меня окружают девицы, спрашивают о здоровье, интересуются моими планами и намерениями, говорят, что, пока меня не было, родительский контроль над ними значительно ослаб, но что будет дальше, не знают, однако не теряют надежды на лучшее.
- Ты понял намёк? – спрашивает меня Ксеня. – Тогда подумай, где и когда нам лучше незаметно встретиться.
- Да, да! – отвечаю я.
Но мысли мои заняты совершенно другим: как воспользоваться фривольными намерениями моей маман, чтобы и её заставить сдаться моим преступным домогательствам. Что они преступны, я, конечно, сознаю, но злость застилает мой разум. Безумное желание поставить её в один ряд с другими здешними дамами, уже одарившими меня своими милостями, услужливо подсказывает мне всякого рода оправдания: там грех, но сладкий, а здесь чем он горше? Но как добиться своего? Поспособствовав вначале её слабости? Но где гарантия, что её благодарность за это удовлетворит мой чрезмерный аппетит? Нет, пожалуй, лучше поставить её перед выбором: или сперва я, или вообще ничего.
- Как ты себя чувствуешь, Сашенька? – подходит ко мне и нежно жмёт руку госпожа Самарина. – Не собираешься ли снова к нам в Расторгуево?
Я отвечаю что-то невпопад, и, сообразив, что раз она вышла из столовой, значит оттуда вышли и маман со своими гостями, оглядываюсь, и замечаю их особняком от остальных группок, разбредающихся по окрестностям, и устремляюсь за ними. Судя по всему они направляются к беседке, что посреди лесочка. Услышав чьи-то шаги позади себя, оглядываюсь и вижу Надю, Катю и Петю.
- Вы чего здесь делаете? – интересуюсь я.
- Хотим помочь Кате, - разъясняет Надя. - Твоя мама попросила её через какое-то время придти со мной и Петей к ней в беседку и пригласить Зинаиду Касьяновну взглянуть на нашу коллекцию бабочек.
- Ну да, - подтверждает Катя, – она мне однажды показывала свою.
- Оставайтесь здесь, - приказываю я им. – Займитесь чем-нибудь и ждите, когда я вернусь и скажу вам, что дальше делать.
А сам направляюсь в беседку и, войдя туда, прошу маман пройтись со мной по срочному делу, а чтобы пресечь в корне любые попытки протеста с её стороны, даю ей понять, что кое-что знаю о её замыслах, но не напрямую, а обращаясь к госпоже Жуковой:
- Говорят, у вас неплохая коллекция бабочек. Не так ли, Зинаида Касьяновна? Наша Катя хотела бы похвастать перед вами своей. Надеюсь, вы не откажитесь пойти взглянуть на неё, если такая просьба к вам поступит?
И, взяв маман под руку, вывожу из беседки.
- В чём дело? – возмущённо спрашивает она. – Почему ты вмешиваешься в мои дела?
- Потому что ревную, раз… Потому что люблю тебя, два, и не хочу быть эгоистом, хочу, чтобы и у тебя всё было хорошо.
- Откуда тебе знать, что мне хорошо и что плохо?
- Представь себе, знаю. Ты выбрала для свидания не самое хорошее место: к беседке этой легко незаметно подкрасться и вволю наблюдать, что там творится. Уж поверь мне. Да и не очень-то, наверно, удобно там. А я хочу показать тебе более безопасное и удобное место. Если бы здесь была сейчас тётя Таня, она бы подтвердила правоту моих слов. Спускайся вслед за мной по этой тропинке.
- Ты с ней здесь был? – проявляет она живой интерес, оглядывая укромное местечко, в котором мы оказались.
- Она в своё время была здесь с нашим Георгием, а потом – не знаю с кем. Но судя по свежему и примятому снопу, была и совсем недавно… Присаживайся рядом со мной…
Она покорно выполняет мою просьбу-приказание и не делает попыток уклониться от моих ласк.
- Ведь именно здесь тебе придётся ждать твоего Афанасия Павловича, - продолжаю говорить я в промежутках между поцелуями. - Правда, если только я соизволю разъединить его с женой, как ты планировала… А потом направить именно сюда… Но ничего этого не будет, если ты не пожелаешь вначале разделить это ложе со мной…
Молчит она, явно поражённая всем происходящим, когда я принимаюсь расшнуровывать лиф её платья, обнажаю её груди, хватаю их обеими ладонями и начинаю по очереди целовать. Соски их на глазах у меня округляются и затвердевают. Я беру их в рот и покусываю.
- Боже мой!.. Что мы делаем? – произносит она, судорожно пытаясь оторвать от себя мою голову.
- Боже мой! – отвечаю я. – Какие божественные перси!... Представляю, какие прелестные грудки будут лет через пять у Кати!..
- Катю не тронь, ты, чудовище! – чуть ли не кричит она, пытаясь даже подняться.
Слёзы появляются у неё на глазах. Я спешу осушить их и, нажимая на плечи, укладываю на спину, после чего спешу задрать ей подол платья, тем более что колени её остаются поднятыми.
- Умоляю тебя! – произносит она, руками то ли пытаясь помешать мне, то ли помочь. – Только не Катя!..
Задрав подол чуть ли не выше пояса и обнаружив под ним панталоны, я пытаюсь, было, стащить их вниз. Но маман начинает усиленно препятствовать этому, хватая меня за руки и что есть силы крутя тазом.
- Оставь меня! – чуть ли не кричит она. – Чего ты хочешь?
- Тебя хочу, дорогая, - нагло отвечаю я, просовывая пальцы в ширинку от панталон и нащупывая её гениталии, уже порядком набухшие и влажные.
- О боже! – только и произносит она.
Глаза её закрыты, таз прекратил извиваться, а колени раздвинуты врозь так широко, что я моментально оказываюсь между ними, стаскиваю с себя вниз свои брюки и подштанники и, вспомнив, как это проделывал уже с тётей Таней, решаю приступить к проникновению, не тратя время на снятие штанов, тем более что этому мешает пояс для чулок с лентами. Не сразу это мне это удаётся: то тычусь в ткань панталон, то ещё куда-то. Но вот мой хоботок погружается во что-то тёплое и влажное, и я принимаюсь усиленно двигать им туда и сюда.
К моему удивлению и удовольствию через какое-то время я чувствую встречные движения с её стороны – сперва еле заметные, потом весьма ощутимые. Впившись своими губами ...в её губы, я замираю, не в силах воспрепятствовать исторгаемому из меня сладострастному потоку. Дёрнувшись ещё несколько раз, я продолжаю некоторое время свои возвратно-попятные движения, но так как ничего кроме собственной мокроты не ощущаю, то прекращаю их, не разжимая, однако, объятий.
- Я у тебя первая? – вдруг спрашивает маман, в свою очередь обнимая меня.
В её голосе мне слышится какая-то нотка надежды, что это именно так.
- В каком смысле? – переспрашиваю я, чтобы иметь время обдумать верный ответ.
- Ну,.. вот в этом самом…
- А ты как думаешь? – опять тяну я с ответом.
- Мне бы хотелось, чтобы это так и было… Да вот боюсь…
Понимая, что мой инструмент надолго вышел из строя, я вынимаю его, сваливаюсь рядом с ней, благодарно обнимаю и целую её и в свою очередь задаю вопрос:
- Чего же ты боишься?
- А как насчёт Тани?
- А ты сама поинтересуйся у неё. Ведь вы же в заговоре против меня. Что ей тут удалось? Есть чем похвастаться?
- Обязательно поинтересуюсь, - обещает она, поворачиваясь ко мне и в свою очередь обнимая и целуя меня. – Но хотелось бы выслушать и твои признания. Причём правдивые.
- Правдивые? Пожалуйста! С чего начать только? Ну, целовать она мне себя позволяла. Даже, по моему, не только в щёчку. А вот любоваться персями, - что-то не помню. Не говоря уже о том, чтобы держать их в руках и ласкать, как это делаю, например, я сейчас…
Тем временем я развязываю пояс её платья, задираю ещё выше подол, отстёгиваю пояс для чулок и тащу вниз панталоны.
- А это ещё зачем? – спрашивает она, хватая меня за руки.
- Чтобы поцеловать пупок! Можно?
- А у Тани ты целовал?
Этот вопрос уже следует после моих поцелуев.
- Ты что? Не веришь, - спроси!
- А что? И спрошу при случае, - соглашается она, приподнимая при этом то одну, то другую сторону таза, и облегчая таким образом мои старания стащить панталоны с её бёдер.
Ещё несколько мгновений, и я, привстав на колени, стаскиваю эти панталоны вдоль голеней и щиколоток а затем кидаю их рядом на траву. После чего сгибаюсь над её лоном и погружаю в него свои губы и язык.
- О-о-о! – слышу я её завывания и чувствую, как её руки давят мне на темечко, а ляжки бьют по ушам. – Я-то думала…
- Что ты думала? – поднимаю я вверх голову, чтобы сделать вздох.
Но она не отвечает, только судорожно руками заталкивает обратно мою голову в свою мокроту и принимается елозить под моим языком, громко дыша.
- Ну же! – наконец, произносит она умоляюще. – Давай! Я жду! Чего же ты?..
Почувствовав прилив крови к своему хоботку, я беру его в руки и, лишний раз убедившись в его боеготовности, тычу им ей в промежность. Но почему-то не попадаю в нужное место. Тогда я беру её руку и просовываю под себя, произнеся:
- Помоги, пожалуйста!
Чувствую, как её пальцы, дотронувшись до моей восставшей плоти, отпрянули, было, назад, и повторяю:
- Пожалуйста!
Теперь эта плоть крепко схвачена ими и направлена внутрь. И сразу же, крепко-крепко прижав меня к себе, маман принимается столь энергично двигаться, что мне остаётся только слегка подыгрывать ей, с удовольствием наблюдая за её страстными порывами, ахами и охами, сопровождающими её неоднократные излияния.
В конце концов всё это заканчивается курьёзом: при очередном её взрыве её таз заходил с такой силой, что мой змеёныш оказался за пределами её утробы. Она хватается за него рукой с вполне очевидными намерениями, но я оказываюсь быстрее и моментально сваливаюсь с неё и вытягиваюсь на боку рядом с нею.
- Ну надо же! – восхищённо произносит маман, широко открыв глаза и устремив их на верхушки деревьев. – Кто бы мог подумать? Ведь мальчишка!.. Да, да, мальчишка!
Затем, поворачивается со спины в мою сторону и, облокотившись на одну руку, в то время как другая рука продолжает крепко удерживать свою добычу, несколько раз порывисто целует меня, а потом неожиданно продолжает:
- Да, да, мальчишка! Я так и думала. И поверила, было, твоим словам, когда спрашивала про Таню… Возмечтала даже: вот, стану его первой учительницей! Но вот это!... Ну, то, что ты делал со мной… Перед этим… Только что… Да я в жизни такого не видела!.. У кого ты успел такому научиться?..
И начинает трясти меня за плечи.
- Ну уж, конечно, не у твоей Тани! – отвечаю я, также приподнимаясь на одном из локтей и принимаясь целовать и ласкать её. – Даже если Жора чему-то и успел обучить её, навряд ли она посмела бы поделиться этим опытом ещё с кем-нибудь. А у меня есть глаза, и мне тут многое пришлось увидеть интересного. Взгляни чуть наверх и назад. Видишь, ветлу? Вот именно с неё мне в первый раз посчастливилось наблюдать за тем, что Жора на этом самом месте делает с тётей Таней… Зрелище, признаюсь, было восхитительным… Но признаюсь, что если бы кто-нибудь наблюдал за ними тогда и за нами сейчас, то уверен, что сравнение было бы не в их пользу…
- Привираешь, наверно! – не без некоторого вызова бросает она мне, не прекращая баловаться моим достоинством.
- Вовсе нет, дорогая! Хочешь, я тебе продемонстрирую ещё одну позу? Хотя навряд ли, она для тебя неизвестна…
- Нет, нет, миленький!.. Мы и так здесь засиделись… Надо собираться и присоединяться к остальным…
И отпустив мои причиндалы, тянется за панталонами. Я вскакиваю, натягиваю на себя свои штаны и говорю:
- Ты можешь не торопиться, а я побегу. Что сказать Афанасию Павловичу, если увижу его?
- Да, пожалуй, ничего, - отвечает она.
- А если он вдруг заинтересуется, где ты? – задаю я другой вопрос, вспомнив вдруг о своём другом намерении – отомстить и ему, сделав что-нибудь с его женой.
- Что найдёшь нужным, то и скажи, - даёт нейтральный ответ она.
- Тогда тебе тем более не нужно торопиться уходить отсюда, - говорю на прощание я и начинаю взбираться наверх.